Меер Смолкин

Дневник солдата Русско-японской войны 1904-1905 года

УБЕДИТЕЛЬНЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ДОКУМЕНТ

О Русско-японской войне 1904-1905-х годов уже очень много написано. К этой теме обращались все жанры литературы и искусства. На многие языки народов мира переведен, например, исторический роман Александра Степанова «Порт-Артур», в котором показан героизм защитников этой крепости.

Не обошла эту тему и еврейская литература. Достаточно вспомнить памфлет Шолом-Алейхема «Дядя Пиня и тетя Рейзл». Менее известен рассказ Шолом-Алейхема «Первая пасхальная ночь на войне», который впервые был напечатан в петербургской газете «Тог» («День») в 1904-м — по свежим следам событий.

Давайте вспомним, как начинается рассказ: «Там, на большом обширном белом поле большой обширной древней страны, называемой Маньчжурией, тянется длинная узкая лента с двумя тоненькими черными шнурочками,— это Большая Сибирская железная дорога, которая бежит по горам широкой дикой Азии, геть куда далеко, к морю, аж до Квандуна, что вблизи Порт-Артура. Дорога тянется, а по ней бегут как днем, так и ночью локомотивы. Один за другим мчатся они, давая о себе знать свистками и громыханием, тянут за собой длинные цепи вагонов с людьми, лошадьми, оружием и продовольствием для людей и для лошадей…»

Это едут солдаты русской армии на фронт. В одном из вагонов среди солдат находятся два еврея — Рахмиел и Лэйбке. Первый из них уже бывалый, выслужившийся солдат, второй «новобранец». Рахмиел убеждает своего товарища в том, что радуется только тому, «что он, еврей Рахмиел, может доказать всему миру свою преданность. Пусть они видят, враги, что еврей тоже может служить достойно и честно, еврей тоже может сложить голову ради страны, где лежат в могилах кости его предков и где его собственные кости со временем лягут в могилу...» Рахмиел, еврей из украинского местечка Перещепина, с самого начала стал любимцем всего вагона, и русские солдаты за него заступаются, когда некий «отпетый негодяй» пытался его оскорбить.

Как известно, Порт-Артур был и славой и слабостью тогдашней России. Героизм и стойкость русских матросов и солдат, как и большей части унтер-офицеров, не смогли спасти русские армию и флот от поражения. И этот героизм и самоотверженность защитников Порт-Артура оставили глубокий след в истории.

Статистика свидетельствует, что в Русско-японской войне приняли участие около 30-ти тысяч еврейских солдат. Наравне с русскими они были везде — среди артиллеристов, пехотинцев, санитаров. Еврейские специалисты в Порт-Артуре с помощью кустарного инвентаря, в небольших мастерских ремонтировали винтовки, орудия. Среди артиллеристов выделялся некто Давид Заец, награжденный Георгиевским крестом (Заец описан в романе А.Степанова «Порт-Артур»). Героическим кавалеристом проявил себя бывший возница Алтер Суйфер. Сложнейшие поручения он выполнял быстро и четко. Если требовалось доставить пакет в опасный пункт под самым огнем — посылали Алтера.

Среди защитников Порт-Артура был еврейский журналист и библиограф Абе Лев. В своих воспоминаниях, опубликованных в 1945 году в газете «Эйникайт», он пишет:

«Положение в крепости становилось все хуже и хуже. Героизм русских солдат, однако, не уменьшался. Среди солдат и местного населения получила распространение цинга. Японцы окружили город со всех сторон, армия страдала от ливневых дождей и москитов. Флот пытался прорваться, но ему это не удалось. В эти трудные дни особую роль играли врачи. Они возвращали к жизни и спасали раненых. Среди героического медицинского персонала известны были имена Хаима Кагана и Карнаса из Одессы. Японцы были уже недалеко от города, сильнейшие форты пали, последние позиции переходили из рук в руки. На поле битвы валялось много раненых. Невзирая на шквальный огонь, доктор Каган не отступил, пока не вывел всех раненых. Японцы были уже совсем близко, когда он последним пустился бежать к новой позиции».

Журналист М.Л. Усов в своей книге «Легенды и факты», вышедшей в 1908 году, рассказывает о приказе командира 27-го Восточно-Сибирского полка, находившемся в осажденном Порт-Артуре:

«Ефрейтор 7-й роты Иосиф Трумпельдорф, обращаясь в своем рапорте от 24 ноября 1904 года к командиру роты, писал: «Я остался с одной рукой, но эта рука правая. Поэтому, желая, как и раньше делить с товарищами боевую жизнь, прошу, чтобы ваше благородие распорядилось выдать мне шашку и револьвер».

В приказе дальше сказано, что Трумпельдорф не хотел воспользоваться «законным правом инвалида» и, «не считаясь с опасностью, он еще раз предложил свою наполовину искалеченную жизнь для борьбы с врагом». «Таким образом, отдает Трумпельдорф на пользу отечества больше, чем требуется данной клятвой», и его поступок заслуживает быть записанным золотыми буквами в историю народа».

Газета «Новая жизнь» сообщала:

«Солдат 22-го Восточно-Сибирского полка Виктор Шварц был участником всех без исключения более или менее значительных сражений. Он 11 раз был ранен и награжден тремя «Георгиями» и медалью за спасение в реке Яль офицера».

Бывший ординарец генерала Кондратенко, ефрейтор 27-го Восточно-Сибирского полка, Зорохович писал в своем письме, которое опубликовала газета «Полтавское дело»:

«Что делали евреи в Порт-Артуре? Разве они не страдали вместе с другими солдатами? Кто отливал снаряды? Кто работал в лабораториях? Кто шел во вражеский тыл вместе с другими? К какой вере принадлежали наводчики на Золотой горе, на полуострове Тигровом и на других наземных и морских батареях?.. Говорят, что евреи не служили… Жаль, нет нашего незабываемого, нашего дорогого начальника, генерала Кондратенко, который, если бы он был жив и слышал бы, как позорят и оскорбляют евреев, сказал бы правду…»

Эти строки были написаны в 1906 году, во время антисемитской волны в царской России. Когда к концу войны было дано распоряжение присвоить офицерские звания (прапорщика запаса) всем, добровольно участвовавшим в войне, то только для евреев сделали исключение. В приказе генерального штаба от 13 апреля 1905 года сказано: «Евреи-добровольцы и приверженцы других вредных сект не допускаются к экзаменам на присвоение звания «прапорщик запаса».

Но вычеркнуть из истории участие евреев в боях за отечество уже нельзя было. Абе Лев рассказывает в своих воспоминаниях:

Мы (защитники Порт-Артура. — Х.Б.) имели живую фронтовую рифмованную газету. Инициатором её был Нохем Лев — парень из Гродно. Его стихи были очень примитивны и скорее были похожи на рифмованную прозу, чем на стихотворение. Но все же они оказывали очень сильное воздействие на еврейского солдата. Стихи читались во всех окопах возле Порт-Артура».

И вот перед нами лежит еще один убедительный документ — Дневник солдата Русско-японской войны, написанная более семидесяти лет тому назад рукопись, которую невозможно переоценить. Автор Дневника — Меер Смолкин, один из защитников Порт-Артура. Нам неизвестно, делал ли он свои записи, когда лежал в окопах Порт-Артура,— скорее всего он это делал потом, ибо никакой возможности тогда у него не было. Но этот человек обладал хорошей памятью, и он запечатлел все, что происходило изо дня в день в течение всех восьми месяцев, когда он вместе с тысячами других солдат шел в бой, стрелял, лежал в госпитале, еще раз воевал, попал в плен.

Восемьсот двенадцать дней и ночей описал Меер Смолкин — с 5-го марта 1903-го до 5-го мая 1905-го, включая и время, когда еще только неслись слухи, что готовится война. Восемьсот двенадцать дней и ночей он был свидетелем и участником чрезвычайно трагических событий в начале нынешнего столетия.

Кто же он, Меер Гилелович Смолкин — автор этого убедительного документа?

Очень мало мы о нем знаем. Он родился в городке Журавичи, Гомельской области, в 1884-м. Отец его был стекольщиком. Едва закончив четыре класса местной школы, Меер начал работать вместе с отцом — ходил по окрестным деревням с ящиком стекла на плечах, зарабатывая на кусок хлеба для семьи. В 1903-м его призвали в армию. С войны вернулся калекой — без четырех пальцев на правой руке. Но он опять принялся за свою старую профессию — стеклил окна в деревенских домах. Вскоре женился, и у него родилось четверо детей — две дочери и два сына.

Русско-японская война для Меера Смолкина была не только школой отваги и героизма — она открыла ему глаза на социально-политические проблемы, которыми тогда жило общество. В Порт-Артуре он убедился, ради чего и с кем следует воевать. И когда совершилась революция, он стал одним из ее преданных строителей. В Журавичах его хорошо знали, и когда началась организация новой власти, Меера Смолкина избрали первым председателем сельсовета.

Но долго получать удовольствие от новой жизни Мееру Смолкину не пришлось. В одну темную ночь бандитская пуля угодила в председателя сельсовета в тот момент, когда он исполнял обязанности председателя новой, революционной власти. Мееру Смолкину тогда было 63 года.

Дневник, который написал бывший солдат Русско-японской войны, остался на память в семье

Когда погиб отец, его сыну Григорию было восемь лет. Случилось так, что потом, когда Григорий Смолкин прощался с матерью, с братом и с двумя сестрами и переехал в Молдавию, то попросил у родных разрешения взять с собой тетрадь отца. Мать, брат, сестры разрешили, но наказали, чтобы он сохранил эту единственную память об отце.

Хаим Бейдер

1979 г.

ДНЕВНИК СОЛДАТА РУССКО–ЯПОНСКОЙ ВОЙНЫ

Воспоминания о войне, которую Россия вела с Японией в

1904 – 1905-х годах, об осаде города Порт-Артур

5 марта 1903 года был издан приказ военного командира Вильнюсской области о том, чтобы к 1 августа 41-я дивизия, как и 25-я дивизия, т.е. 16-й корпус, были готовы к большим маневрам – от Витебска до Борисова.

Узнав о приказе, мы стали друг с другом обсуждать: чтобы это могло значить – ежегодно проводят большие маневры? Они проводились в 1902 году, и сейчас опять… Обычно они же проводятся один раз в 3 года.

На следующее утро пришел наш ротный командир, и некоторые солдаты спросили его о маневрах. Он ответил, что это будет практиковаться часто, так как на Россию хочет напасть враг с войной. Но кто этот враг он не сказал, добавив, что со временем мы сами будем знать об этом. Так продолжалось до Пейсах. Время прошло очень быстро. 1 мая мы начали перебираться в летний лагерь. После прибытия в лагерь начались тренировки. Мы в первый раз с такими трудными занятиями имели дело. Чаще проводились ночные маневры. Один полк наступал на второй, и это повторялось все лето. Когда мы спрашивали у командира, почему такое часто повторяется, он отвечал, что надо вести себя как во время войны. И газеты пишут, что скоро придется вести войну.

Так продолжалось до июля. В этом месяце нас всегда отпускали на вольную работу, но сейчас этого не случилось. До первого августа проводились частые ночные стрельбы. Из Борисова к нам прибыли два кавалерийских полка, и мы с ними практиковали как в военное время.

1 августа мы отправились на большие маневры, которые продолжались месяц. Мы копали окопы с укреплениями, так же как на войне. Когда мы дошли до городка Халпинец – это в двадцати верстах от Борисова – появился условный враг, 4-й корпус, и мы повели на него наступление до города Борисов – примерно 15 вёрст. Была сильная жара, солдаты несли на себе очень тяжелый груз, и некоторые приостанавливались.

Ротный командир говорил: «Если, шагая на маневрах, вы останавливаетесь, то как же будет на войне? На войне случается, что поход длится пять дней и негде раздобыть кусок хлеба». Он нам указал на 4-й корпус: «Вот перед вами «японцы», а мы должны на них напасть и разбить.

Мой взводный командир спросил у ротного, почему он приводит в качестве примера японцев. И тот ответил, что скоро нам придется встретиться именно с ними. Ответ очень не понравился взводному, так как у него шел десятый год, и после маневров этот год должны были освободить.

После трудных маневров мы в Борисове сели в поезд и поехали в Витебск. Спустя два дня отпустили десятый год, и нам стало немного веселее на сердце. Мы говорили между собой: «Если бы дело шло к войне, то десятый год не освободили бы». Но все же газеты очень настойчиво писали о войне.

Наступило 1-е сентября. Согласно приказу по полку солдат стали отпускать на вольную работу. Я отправился в город и устроился. Через две недели меня потянуло сходить в казарму узнать что нового. Идя по улице, я увидел несколько солдат, читающих газету, и я присоединился к ним. Газета писала, что Япония готовится к большой войне, она мобилизует армию и флот, уже cнарядила много военных судов и скоро объявит войну.

Я услышал эти «добрые новости» и пошел в казарму. От этой новости голова сильно затуманилась.

В казарме я застал фельдфебеля сидящим в карцере. Он меня попросил рассказать городские новости, так я ему их рассказал. Он же мне сказал, что в полковую канцелярию пришла телеграмма от главного военного командира, чтобы в нашей бригаде сформировали роту для отправки на Дальний Восток. Командиры обоих полков тянули жребий, и получилось, что из полка Либеранского должна ехать целая рота, а из нашего полка – по два человека из каждой роты.

Из казармы я пошел опять в город. В голове очень шумело. Идя по городу, встретил своих друзей, и мы обсудили с ними новость. Некоторые из моих товарищей уже вели разговор об отъезде в Америку, и меня они тоже звали с собой. Но в уме у меня не было мысли об отъезде в Америку. Я им сказал, что если, не дай Б-г, будет суждено умереть или стать калекой, это меня найдет везде, и во вторых, я не оставлю своего старого отца. Если мне суждено будет поехать на войну, то я поеду, и Б-г пожалеет мои юные годы и моего старого отца, и я останусь жив.

3-го октября уехала 7-я рота из полка Либеранского. Роту укомплектовали по военному укладу – около 400 человек. Наше начальство сказало, что рота отправляется прямо в Порт-Артур, чтобы сформировать там 28-й стрелковый полк. Из нашей роты также уехало два человека.

Со времени отъезда роты и до 9-го января военных больше не посылали, но газеты писали, что Япония ждет, чтобы со дня на день объявить войну.

Наступило время христианского нового года, и я отправился в караул. По дороге проходили мимо редакции, где продавались газеты. Мне захотелось купить газету, чтобы узнать новости. К редакции нельзя было протолкнуться, там была большая толпа, большей частью солдаты, а также женщины, чьи мужья были солдатами запаса, которым суждено было со дня на день расстаться со своими семьями и ехать на войну.

Я все же пробился и купил газету, и там таки были новости, имевшие к нам отношение. Мы пришли в караульное помещение и начали читать газету. В ней писалось, что Япония потопила наши российские корабли, а Англия передала Японии много военных кораблей. Из газеты я узнал, что Япония готовилась к этой войне 25 лет, ибо она знала, что для ведения войны с Россией надо обладать очень большими резервами и что по сравнению с Россией она что комар против льва. Сообщалось также, что Англия очень настраивает Японию на войну с Россией. Японцы, живущие в Порт-Артуре, уже покидают город, некоторые японские корабли несколько раз приближались к Порт-Артуру. Писалось, что из всех войн, которые вела Россия, предстоящая с Японией будет самой большой. Можно себе представить что творилось у нас на сердце, узнав такую новость.

Мы провели в карауле сутки. В 12 часов следующего дня нас сменили, и мы пошли в казарму. Идя по улице, увидели группы людей, обсуждавших предстоящие события.

В казарме мы застали ротного командира вместе с батальонным, вся рота была построена. Мы еще не успели снять подсумки с патронами, как нам приказали стать в строй.

Ко мне подошел ротный командир и спросил не хочу ли я поехать на Дальний Восток. Я не знал что ему ответить, сердце сильно начало стучать. Я подумал, что поездки на Дальний Восток мне не избежать, и ротному ответил, что добровольно ехать не хочу, но если мне прикажут, то обязательно это сделаю. Тут ротный обратился к батальонному командиру, что поскольку надо отобрать 5 человек из нашей роты ,а добровольно никто ехать не желает, то более правильно будет тащить жребий, и поедет тот, кому выпадет счастье. Батальонный согласился, что так будет вернее. Сразу же заготовили бумажки и стали испытывать свою счастливую судьбу.

Когда наступила моя очередь, я вытащил пустую бумажку, два слова «Дальний Восток» на ней не были написаны. Ротный командир сразу же сказал, что я могу выйти из строя. Невеселый удел выпал пяти христианам. Трое из них уже служили последний год, к выходу в запас им оставалось менее полугода, двое других были молодыми ребятами четвертого года, недавно начавшие военную службу. Они еще не прослужили и двух месяцев, и теперь они должны уже ехать в дальний край.

Этим пяти солдатам выдали первосортное обмундирование, всю амуницию и предупредили, чтобы они были готовы, ибо 9-го января уже должны будут уехать. Ротный командир ушел на свою квартиру, и я спросил у фельдфебеля что будет дальше. Он ответил, что от главного военного начальника пришла вторая телеграмма, чтобы от каждой роты отобрали по 5 человек, которые также должны быть готовы, так как 9-го января в Витебск приедут выделенные солдаты со всего Виленского округа и их отправят вместе с нашими. К ним придадут стрелковые полки, стоящие в Маньчжурии.

Наступило 8-е января. В Витебск съехались выделенные солдаты со всего округа. Их разместили на одни сутки в наши казармы и в течение этих суток они гуляли. Они говорили, что один только Б-г знает, доведется ли еще увидеться с родителями, так надо хоть самым немного повеселиться.

Назавтра, 9-го января, в десять утра состоялась их отправка. Съехалось все начальство, солдат с надетой на них тяжелой амуницией построили. Как только они тронулись с места, заиграли два военных оркестра. По пути к вокзалу нельзя было пройти по улице – так много было народа. А на вокзале теснота была еще большей.

Сразу же подали эшелон. В вагонах уже были сооружены нары, покрытые соломой. У изголовья стояли пирамиды для винтовок. Как только раздался первый звонок, по сигналу горнистов началась посадка в вагоны. Маршевые солдаты прощались с остающимися товарищами. Раздались последний звонок и последний сигнал, играла музыка, публика начала кричать ура, от шума невозможно было устоять на платформе. Паровоз подал свисток, и поезд тронулся с места.

Я услышал эти «добрые новости» и пошел в казарму. От этой новости голова сильно затуманилась.

Время шло быстро. 15-го января фельдфебель послал меня проводить солдата из нашей роты на гауптвахту. Ротный посадил его на двое суток так как он чрезмерно перебрал горькой.

Я отвел солдата и направился обратно в казарму. По дороге увидел большое скопление народа возле редакции. Подошел и я. Оказалось, получен манифест из Петербурга о том, что война уже объявлена.

На улице я встретил трех офицеров-артиллеристов. Они читали первую телеграмму из Порт-Артура: В 12 ночи подошло много японских кораблей и бомбардировали город. Когда я пришел в казарму, рота уже была построена, и командир роты читал солдатам добрую весть из Петербурга.

В четыре утра поступила экстренная телеграмма из округа с требованием выделить роту из нашего полка для отправки на Дальний Восток. Требовалось также выставить из нашего корпуса батальон для 16-го стрелкового полка.

Сразу же все ротные командиры собрались в дежурной комнате, чтобы тянуть жребий - какой роте выпадет ехать. Офицеры тянули бумажки, а их жены с детьми стояли за дверью в ожидании приговора.

Участь поехать выпала командиру 16-й роты, капитану лет 45-ти. 16-я рота отправляется в полном составе, а из других рот ей должны быть приданы по 8 человек. Из полка Либеранского взяли 100 человек.

Мне при розыгрыше досталась бумажка с двумя словами: «Дальний Восток». Нас сразу же увезли и принялись шить свадебные наряды. В полку так велась работа, будто предстоит-таки большая свадьба: нужно было все приготовить за 5 суток — с 29 го января по 4-е февраля. Мастерская работала днем и ночью. Ещё бы — сшить по два комплекта обмундирования для 400 человек: дорожное и фронтовое. Тем временем я телеграммой поставил в известность отца, чтобы он мог приехать попрощаться со мной.

.Удовольствие от общения с отцом длилось не более двух суток. 2-го и 3-го февраля прибыли две роты из Двинска, из 25-й дивизии, и рота из другой дивизии. В одной из двинских дивизий оказался мой знакомый.

4-го февраля, в десять утра, прибыл главный военный командир. Из Вильно — все генералы с офицерами, витебский губернатор с гражданским начальством. Нас одели в новое обмундирование и с тяжелой амуницией построили во дворе казармы.

К нам подошел главный военный командир, поприветствовал и назвал новым именем — «Военные защитники». Он дал нам наказ, чтобы мы не жалели свои жизни, бились бы до последней капли крови, отбросили бы японцев, чтобы они узнали с кем войну затеяли. После этого главный военный командир уехал, и нас отвели в полковую чайную. Застолье, которое для нас устроило город, обошлось в 600 рублей. Это было неплохое застолье. Я на нем не был, так как сразу после строя пошел бодрить старого отца. На застолье были различные вина, но от проведенного часа времени со своим отцом я получил больше удовольствия, чем от обеда с лучшими сортами вин.

В 8 вечера раздался сигнал горниста, игравшего сбор. Он собрал всех солдат, как это делает пастух, собирая стадо.

Я мгновенно отправился в казарму, оделся в новую одежду, захватил также ранец с походной палаткой, нацепил на себя железную лопатку и котелок.

Нас построили и подали команду идти. Как только мы двинулись с места, заиграл оркестр, публика, не переставая, кричала ура. Из-за большого скопления народа, пришедшего нас проводить, нельзя было пройти по улице. Погода была отменной, стояла прекрасная ночь. В далекий путь нас провожала луна со светлыми оттенками, перебегали одна к другой звезды, будто показывая на этих несчастных людей, которые шли на смерть, не зная за что и ради чего.

Мы стояли на станции с десяти вечера до двух ночи — четыре часа. В 12 подвели состав. Тем временем завершили оборудование нар в теплушках. Предстояло провести в пути 45 суток. Донесся первый звонок, и сразу же горнисты подали сигнал к сбору. Начался шум-гам, и оркестр заиграл громче. После первого звонка последовали второй, третий. Горнист снова подал сигнал, по которому началась посадка по вагонам.

Эшелон отъехал, публика прокричала последнее ура, бросали вверх белые платки, а мы им в ответ помахали своими черными папахами…

.В Сибири стояли сильнейшие холода, морозы достигали 40-ка градусов. Из-за холода в вагоне лежать было невозможно. Вот в таких условиях мы доехали до озера Байкал, а оттуда пошли пешком. Дорога показалась нам очень длинной, но шли бодро и, невзирая на морозы, мы обливались потом, все на нас было мокро. После того как мы прошли верст 20, некоторые люди приостанавливались, но продолжали двигаться из последних сил, потому что знали — через десять верст пути мы получим по фунту сухарей для поддержания души. Когда пришли на место и получили сухари, побежали искать воду, чтобы их размочить. Но хлопоты были напрасными: озеро замерзло.

Неожиданно нам приказали строиться. Мы снова надели тяжелые ранцы на плечи и опять отправились в поход. До станции оставалось 15 верст, но некоторые солдаты, обессилев, падали посреди пути. К ним подбежал ротный командир и очень сердито сказал, что время военное, будет еще хуже. Вот так мы в 9 вечера подошли к станции Шанхай.

Мы попадали, как мухи. До двенадцати ночи мы отдыхали, полпервого сели в поезд. Не доехав 50 верст до станции Маньчжурия, узнали, что японцы разрушили железную дорогу. Была объявлена тревога, и нам выдали по 300 патронов. Каждому прибавилась масса еще в 30 фунтов. Всю ночь мы бегали вокруг железной дороги, но, с божьей помощью, все прошло благополучно. В восемь утра нас отправили в Харбин.

В Харбине к нам пришел генерал. Он спросил, знаем ли мы, куда едем. Мы ответили, что едем бить японцев. Он нас поблагодарил за ответ и пояснил, что нас посылают в город Дальний, поближе к границе с Японией и определенно нам придется в скором времени встретиться с японцами.

Все произошло так, как нам сказал генерал. В четыре вечера мы поехали из Харбина в город Дальний. В Дальний мы прибыли в восемь утра. Нас сразу же отвели в город и разместили в китайских бараках. Это было как раз за три дня до Пейсах. Неожиданно мы получили приказ быть наготове, так как японцы намереваются высадить в Дальнем с кораблей 17.000 солдат.

В три ночи мы оделись в боевую амуницию и отправились в поход. Пройдя от Дальнего около 30-ти верст, мы оказались у большой воды, называемой «Тихий океан». Мы простояли там до часа ночи в ожидании гостей — японцев.

В два часа начали показываться японские корабли, и наш командир скомандовал, чтобы мы зарядили винтовки и были наготове. Японцы, увидев наши войска на берегу, отвернули и поплыли к Порт-Артуру. Мы вернулись опять в Дальний. Уже было три ночи, ночи первого сейдера. Возвращаясь из трудного путешествия, некоторые солдаты остановились посреди пути, измотавшись, лазая по горам в тяжелой амуниции.

С божьей помощью мы опять вернулись на свое место, нам выдали на каждого солдата по фунту хлеба, и если охота, можно было пойти вскипятить котелок чая. Мы были измучены трудным походом, во рту горело. Каждый солдат пошел со своим товарищем вскипятить котелок чая. Один из них отправлялся искать воду, так как соленую морскую воду пить невозможно. Воду он находил все же быстрее, чем его товарищ топливо. Выпрашивали у китайцев стебли от кукурузы вместо дров.

И вот мы уже сидим с куском сухого хлеба и кружкой чая с запахом дыма, вкус которого, казалось, не уступал чаю с вареньем. Вот таким был для нас первый день Пейсах. Именно в этот день нам сварили хороший обед с китайским борщом и выдали по фунту сухарей. Еврейские солдаты сели вместе, услаждая сердца кислым борщом и думой о горькой участи.

23-го апреля японцы перерезали железную дорогу, и для нас наступила мрачная пора осады, длившаяся восемь месяцев. С 1-го апреля до 13-го мая мы стояли в Дальнем. Все дни мы рыли окопы в прибрежных горах, устанавливали орудия и возили снаряды.

Ночами тоже не спали, так как надо было стоять в карауле у моря. За все время пришлось поспать, возможно, не более пяти раз без тревоги. Но когда мы спали с ранцем у изголовья и винтовкой с патронами под боком, то это было очень хорошо, ибо мы рассчитывали на худшее. Так оно и случилось. Наступил май, и мы познакомились с японцами. Это случилось примерно в 15-ти верстах от Дальнего. Ни к чему хорошему знакомство не привело, было пролито много крови. Произошло это так:

12-го мая ночью два наших полка стояли на позициях возле города Кирзаве. Позиции были расположены у самого моря. Мы рыли окопы. Ночь была очень темной, была сильная гроза, лил дождь. На нас не было ни единой сухой нитки, так как воды в окопах была по шею. Раскатывать шинели не разрешали из-за боевой готовности. Вот так мы трудились всю ночь, до четырех утра. С наступлением рассвета рассчитывали отдохнуть после тяжелой работы, но в это время поднялся страшный шум: караульная команда подала сигнал тревоги. Оказалось, очень большое число военных кораблей японского флота подошло к кирзавинским позициям. Они высадили 70.000 солдат и начали наступление на наши два полка.

Нам сразу дали команду в ружьё. Поле стало черным от японских солдат, пули свистели, снаряды рвались. Стало очень темно от дыма орудий и от кавалерии. Мы оказались внутри полыхающего огня. Один человек другого не видел. Слышны были только голоса, чтобы подали носилки как можно скорее, да крики фельдшеров и санитаров, чтобы не переставали делать бандажи, ибо солдаты умирают на носилках. Страшный огонь длился с четырех утра до десяти вечера.

В этом страшном пламени кровь лилась, как вода, ходили по трупам убитых, как в большом лесу во время бури по поваленным деревцам. Поле битвы было усыпано трупами — как нашими, так и японскими. Тот страшный бой длился шестнадцать часов. В девять вечера был дан приказ отступить. От наших двух полков осталось очень мало. Оставшиеся солдаты отошли верст на десять от противника и остановились подкрепиться сухарем с водой, смочить рот.

Вдруг мы услышали стрельбу японской кавалерии. Наши отступили и заняли позицию с названием «Зеленая гора», верстах в двадцати пяти от Порт-Артура. Там мы остановились.

Позиция с названием «Зеленая гора» протянулась от одного берега моря до другого верст на 25. На горы едва можно было забраться, почва была каменистой. Когда мы рыли окопы, из рук сочилась кровь. Тяжелыми ломами долбили камень.

На этих высоких горах мы стояли с 15-го мая до 21-го июня. Было не очень хорошо, так как весь день мы тяжело работали, жара стояла неимоверная. Негде было раздобыть глоток воды, ибо если слезть с горы, то потом очень трудно забраться на нее вновь. Если иногда и привозили теплую еду, то никто не хотел идти за ней, потому что были очень измождены. Когда наступала ночь, брали тяжелый ранец и заступали на пост — наблюдать не приближаются ли японцы.

21-го июня шли очень сильные дожди, в окопах лежали по горло в воде, зуб на зуб не попадал от холода. В семь вечера поступил приказ отступить на позиции у Порт-Артура.

Дождь лил не переставая. Мы прошли верст 15, до города Порт-Артур оставалось верст 10. Тем временем наступила ночь. Мы были очень измотаны, одежда была насквозь мокрой. Мы развернули свои промокшие походные палатки и стали искать кусочек сухого места, чтобы притулить головы. Командиры нам сказали, что в 12 ночи привезут хлеб из Порт-Артура.

Отдохнуть, однако, пришлось не более двух часов. Поступил новый приказ, чтобы мы вернулись на оставленные позиции и атаковали бы японцев. Сразу же были разобраны шалаши, которые соорудили два часа тому назад в открытом поле. Солдаты одели ранцы. Хлеба мы не дождались. Нам велено было держать хлеб в уме.

Ночь была темной, лил сильный дождь. Мы продвигались быстро от одной горы до другой. Пройдя верст 18, остановились у подножья большой горы, натянули свои палатки и расставили посты. Некоторые солдаты прилегли отдохнуть. Мы очень устали от трудного похода, к тому еще сутки ничего не ели. Лежали под мокрыми палатками и плавали в воде, ибо дождь не переставал лить.

Вдруг поднялся шум. Оказалось, наши и японские разведчики встретились лицом к лицу. Поднялась тревога. Не успели мы собрать палатки, как началась пальба из винтовок и пулеметов. Пули летели вокруг нас наподобие плотного града. Такой огонь продолжался до часа дня. Мы отогнали японцев. Многих из них убили, наших, с божьей помощью, пало мало. Мы опять отправились на позицию с названием «Зеленая гора». Там войска стояли от 13-го июня по 13-е июля. Все это время было тихо. Наши солдаты уже радовались, говоря, что война скоро кончится, так как у японцев уже нет войск.

13-го июля, аккурат после Тышебов, японцы высадили с судов 80-тысячное войско и начали наступать на наши позиции. 80 тысяч японцев против наших 20-ти тысяч.

Бой начался в 8 утра. Нельзя было отличить небо от земли из-за черного дыма от снарядов и мин, рвавших людей на части. Трое суток подряд было темно, горы словно горели ярким пламенем. Солдаты, стоявшие в окопах, уже живыми из них не вышли. Но позиции мы не отдали.

На третьи сутки подошел японский флот и начал бить по нашим позициям со стороны моря. Они прорвались, так как наши уже не могли устоять на горах. Люди падали без рук и без ног, разорванные минами. Купались в крови, как в воде.

На третьи сутки поступил приказ отойти. Наших погибло 11 тысяч, японцев — в три раза больше. Отступили мы на позицию с названием «Волчья гора», в пяти верстах от Порт-Артура. Это было в 10 вечера 16-го июля, в пятницу.

Невзирая на сильную усталость, мы должны были сразу приступить к рытью окопов. Работали всю ночь до утра. Не успели мы закончить работу, как японцы снова нас атаковали. Началась страшная стрельба из японских орудий, наши орудия отвечали тем же. И нам пришлось вести бой в открытом поле — окопы мы не успели выкопать, из-за чего у нас было много убитых. Из 11-й и нашей рот осталось 30 человек.

В тот день стояла сильная жара. Раненые лежали на носилках и просили немного воды, но ее не было.

Мы отошли к Порт-Артуру, и там мы были окружены нашими врагами, как в узкой западне: с одной стороны огонь, с другой стороны вода. До этой поры мы считали, что нам плохо, но еще худшее нам предстояло выдержать в Порт-Артуре начиная с 25 июля до 25 декабря.

В Порт-Артуре от страшного огня совершенно не было куда укрыться. Случается огонь, который можно гасить водой, но этот ничем нельзя было отвратить. С каждым днем он все усиливался. Первый штурм произошел на горе Дагушин. Это было 25 июля. Наша рота стояла у берега моря в окопах на передней линии. Нам придали команду егерей из 25-го полка — человек 100, так как в нашей роте после боя на «Волчьей горе» оставалось мало.

В 12 дня поступил приказ выделить 50 человек для рытья окопов на горе Дагушин, и я также попал в это число. Мы взяли винтовки и ломы и отправились на работу. Была неимоверная жара. Мы даже гимнастерки сняли с себя. После двух часов работы командир послал нескольких солдат к роднику. Однако мы глотка воды не дождались: японский cнаряд попал в посланцев, так что вода нам уже не потребовалась. Стоя на высокой горе, мы заметили, что японские корабли приближаются к Порт-Артуру. Они сразу же открыли огонь. Пало много наших. Мы бросили работу и уселись под большой камень в ожидании приближения японцев, чтобы их хорошо угостить. Одним словом, начался шквальный огонь. Гора расплавилась от снарядов. Наши орудия ответили тем же. Стало темно, не видно было ни неба, ни земли от дыма фугасных снарядов и от мин. Один из снарядов попал в наши винтовки. Они загорелись, и мы убежали с этого места. Многие были убиты.

Так продолжалось до вечера. Из 300 солдат, находившихся на горе, осталось 130.

В четыре утра показались колонны японцев. Мы непрерывно стреляли, и было видно, что они падают, как мухи. Тем временем наступила ночь, полил сильный дождь. Мы лежали на горе в одних гимнастерках и буквально тонули.

Наши орудия били все время, не останавливаясь ни на минуту. Едва успевали подавать снаряды. Шум стрельбы заглушал крики раненых, лежавших на камнях и тонувших в крови.

Чем дальше, тем сильнее становился огонь. Нашего офицера убило, японцы атаковали. Мы были посреди ада, окопов не было. Я с четырьмя солдатами выложили пол-аршина камней, устроили убежище и оттуда стреляли. Однако снаряд попал в камни и убил четырех моих товарищей. Землей мои глаза были засыпаны так, что я не видел, что творится вокруг.

Вот так продолжался бой часов до 12-ти ночи. Дождь лил не переставая. Ночь была очень темной, нельзя было отличить живого от мертвого, ступали на людей, как на камни. В ущельях крови текло больше, чем воды. Не успевали перевязывать раненых и уносить их в лазарет.

К часу после полуночи нам придали подкрепление. Японцы, видя, что огнем гору им взять не удается, так как вокруг лежали груды убитых, с криками ура закидали нас багнетами. Мы спустились с горы, и заварился бой с копьями. Ночная темень сгустилась, кроме отблесков острых багнетов ничего не было видно.

Мы им показали, что значит русский штык! Одних мы закололи, другие успели убежать.

Вот так мы бились, пока не наступил день. Горой они не завладели. На рассвете я отправился искать свою роту. Я нашел менее половины людей. Когда я отправился было копать окопы, то попрощался со своим верным другом Мойше Морозиным. Мы пожелали друг другу встретиться здоровыми, но нашим пожеланиям не суждено было сбыться. Рассказали, что осколок от японского снаряда попал Мойше в голову, и он был убит. Когда отступали из окопов, его тело оставалось, так как не было возможности забрать убитых. Можно себе представить, что было у меня на сердце от такой вести.

В десять утра начали показываться свежие японские колонны. Мы принялись заряжать винтовки. Начался такой бой, что невозможно было удержать винтовку в руке, потому что она обжигала пальцы. Было много убитых. Фельдшеры и санитары не справлялись с перевязыванием раненых.

Около меня стоял фельдфебель, его ранило в голову и в руку. Он просил скорее отвезти его в санпункт. Санитаров при этом не было, они только что отвезли раненых в город. Носилок рядом тоже не было, и я эту обязанность взял на себя — отвезти фельдфебеля в санпункт, до которого было версты две. Дорогу японцы забрасывали шрапнелью. Я положил фельдфебеля в долину и пошел искать помощника. Бог мне послал санитара из 9-й роты с носилками. Мы отнесли раненого в лазарет. Но до того как мы его туда принесли, он у нас на руках скончался. Я пошел опять в роту. Как только я взялся за винтовку, мне в руку угодила шрапнель, а винтовка разломалась на части. Санитаров не было, и ротный перевязал меня куском полотна и велел самому отправиться в санитарный пункт. Я пробежал около пятидесяти шагов и должен был спуститься с горы, но у меня закружилась голова, я скатился в долину и остался лежать в обмороке, гимнастерка моя была мокрой от крови. Два офицера и солдат подняли меня и отнесли в санитарный пункт. Оттуда меня отвезли в госпиталь. Здесь меня сразу же отвели в бандажную комнату, и врач сказал, что нужно сделать операцию. Я просил, чтобы ее как можно быстрее сделали и ампутировали бы руку.

До того как мне стали мыть руку, я лежал в обмороке. Врачи не хотели давать мне микстуру для засыпания из-за слабого сердца. Мне только дали что-то понюхать, и я заснул. Я чувствовал, как проходила операция.

Очнувшись, увидел сидящую возле койки медсестру. Я узнал, что мне удалили два пальца. Сестра начала меня успокаивать: мне суждено стать калекой, но это лучше, чем валяться в поле убитым.

На третий день после операции, когда меня взяли на перевязку, доктор осмотрел руку и сразу же стал советоваться с главврачом: так как рука стала много хуже, нужно собрать консилиум и решить, следует ли отнять руку полностью или подождать еще пару дней. Я попросил подождать.

Главврач прислушался к поему пожеланию и операцию отложил. Он наказал дважды в день делать мне массаж, после чего будет видно как поступить.

Осада Порт-Артура продолжалась. Все наши дороги со всех сторон были окружены японцами. В жизни случается, что люди сидят за решеткой, но угрозы для их жизни нет. Они знают, что после того как они отсидят положенный срок, их выпустят на свободу. Мы же надежду полностью потеряли.

Много солдат умерло от ран и от недоедания. Возле больного солдата ставили тарелку с супом из китайской чумызы, но взять его в рот он не мог.

На четвертый год меня взяли на перевязку. Я чувствовал, что боль ослабла. Главврач осмотрел рану и сказал, что рука у меня, слава Б-гу, остается. Он заметил, что хотя она мне служить не будет, но все же сохранится форма руки.

Начиная с 26-го июля, когда произошел бой, в котором я был ранен, и до 6 августа было тихо, и раненые могли лежать спокойно.

5-го августа японцы получили приказ от своего царя, чтобы они в течение следующей недели бились до последнего солдата и взяли бы город.

Они нагнали очень много войск, у нас же оставалось мало сил, так как очень многие были убиты, пополнения неоткуда было ждать. Снарядов также оставалось мало. Но наше начальство сказало, что будем биться до последнего солдата, а город не отдадим.

5-го августа подошел японский флот и начал наступление на Порт-Артур. Наши корабли, оставшиеся после последнего сражения, вышли в открытое море и приняли бой. Но эти последние наши корабли были потоплены врагом.

Начался штурм, подобно которому до этого дня не видели. От одного берега города до другого форты крепости горели. 18-фунтовые снаряды летели по улицам подобно большому граду. Город был покрыт дымом от горящих домов.

В наш госпиталь также попали снаряды. Некоторые раненные были убиты прямо на койках. В третьей палате снаряд взорвал трех солдат, лежавших без ног. Сразу же был дан приказ перенести нас в другое место. Санитары с носилками это быстро сделали. Оставались только провизор с двумя аптекаршами, так снаряд попал прямо в аптеку, и они были убиты.

Некуда было укрыться от страшного огня. В течение двух дней госпиталь оказался переполненным ранеными. Некуда было ставить носилки, и люди кончались, лежа посреди улицы. Врачи и фельдшеры работали днем и ночью, но они не успевали делать бандажи.

Страшный штурм длился шесть суток, днем и ночью, он не останавливался ни на минуту. Днем японцы не подходили близко, но ночью усиленно атаковали, и наши отбивались багнетами. Солдатам, стоявшим в окопах, нельзя было подвезти какую-нибудь еду. О том, чтобы послать оттуда кого-нибудь за едой днем не могло быть и речи. Это делали только ночью. Считали минуты до возвращения посыльных, но напрасны были ожидания — большинство из них обратно уже не возвращались.

Убитых нельзя было вынести — из-за черного дыма во время побоища погибших не было видно.

На седьмой день, это было 12-го августа, огонь ослаб, и наши стали оценивать положение, В некоторых ротах, насчитывавших до 3-х сот человек, осталось не более 30-ти. На горе лежали груды убитых людей, а под горой трупов было в два раза больше.

Был дан приказ: идти собирать убитых. Многие сами пошли искать тела своих товарищей. Часто нельзя было отличить трупы своих солдат от трупов японских. Евреи побежали отыскивать кости набожных солдат, чтобы их не положили вместе с христианскими. Но нельзя было узнать облик человека. Выкопали большие ямы и положили по 200 в яме.

Так продолжалось до 9-го сентября. Часто шли бои по 2-3 дня подряд. Отдохнуть враг не давал. Днем шел бой, а ночью надо было заниматься приведением в порядок окопов.

Город ежедневно обстреливался снарядами. В домах нельзя было усидеть. Когда снаряды попадали в госпиталь, раненые, которые могли ходить на своих ногах, бежали в глубокие блиндажи, чтобы спрятаться, а раненые, которые, к несчастью, были прикованы к койкам, смотрели смерти в глаза.

6-го сентября, это был аккурат Йомкипер, еврейские солдаты в окопах вспомнили, что завтра у нас Йом гадин (Судный день). Они просили начальство отпустить их в город к Колнидре. Им ответили, что если завтра будет спокойно, отпустят помолиться.

Наступило утро, и было, слава Б-гу, спокойно. Евреи собрались вместе и отправились в синагогу молиться. Мы пришли в синагогу и просили Б-га принять наши горькие слезы в этот Судный день, чтобы в новом году мы были избавлены от того страшного огня, который горел вокруг, и чтобы он обратил внимание на нашу юную кровь, которая льется, как вода, и чтобы мы в новом году увидели своих родителей.

Мы молились до часа дня, выбегая каждый раз взглянуть что творится на позициях. Было тихо, пост для нас был легким, так как в окопах мы от еды отвыкли и поститься для нас было не внове. Мы встали на молитву, и когда кантор дошел до слов «ми вохерев»(«<кто будет убит> мечом»), мы так сильно расплакались, что молитвенник размок от наших слез: Херев означает меч, а меч ежедневно был приставлен к нашему горлу. Мы просили Б-га, чтобы в новом году была разорвана нить несчастий, ниспосланных на нас.

Не успели мы закончить молитву, как вдруг услышали сильнейший огонь из японских орудий, наши форты открыли ответный огонь. Некоторые снаряды упали рядом с домом, в котором мы молились. Однако это не произвело на нас впечатления. Некоторые выбежали на улицу и увидели, что на правом фланге идет сильный бой. Они вбежали обратно, схватили винтовки с патронами, которые были при себе, и помчались.

Что касается нас, раненых, которых доктор отпустил на молитву, то сразу же пришел служитель и отвел нас в госпиталь. Я попрощался со своими товарищами, мы пожелали друг другу вновь увидеться здоровыми. Но некоторых из своих товарищей в четыре вечера встретил в госпитале со страшными ранениями, других я уже никогда больше не увижу.

Некоторые евреи, с которыми вместе молились, были из рот, стоявшими на позиции «Высокая гора», на левом фланге. Это была ближайшая к городу гора, такая высокая, что глазом не охватить.

Остававшиеся в синагоге намеревались наспех отслужить дневную молитву и помчаться на позицию если бой начнется и на левом фланге. Так и случилось. Как только они стали на молитву, вбежал солдат и крикнул: «Братья, на Высокой горе идет страшнейший бой, еще более сильный, чем на правом фланге». Все сразу же побежали на позицию. Огонь с каждым часом усиливался. Высокая гора горела ярким пламенем, к ней нельзя было подступиться — враг закидал позицию 11-дюймовыми снарядами.

Это продолжалось до шести вечера. Начали приносить раненых. Были переполнены все лазареты, некуда было класть раненых. Тех, кто был ранен раньше, клали прямо на землю.

К ночи врачи и фельдшеры надели белые халаты и принялись за работу. Всю ночь они не приседали — так много операций нужно было провести. Легко раненых было мало. Сестры не успевали будить уснувших. Санитары замучились, таская носилки с Высокой горы. Некоторые раненые падали с носилок на камни и на них уже оставались.

Бой продолжался всю ночь. Носилки с ранеными стояли и в госпитале, и на улице, некоторые умирали прямо на носилках.

Огонь на Высокой горе бушевал восемь суток — днем и ночью с 6-го по 14-е сентября. Японцы не переставая лезли на гору. В случае ее взятия, они оказались бы уже в городе. Но наши пролили много крови, а гору не отдали.

В последний день враг сделал напор очень большой силы, и гору захватил. Наши сразу же собрали всех полицейских, свободных дружинников, выдали всем им винтовки и отправились на гору. Всю ночь велась страшная резня с багнетами, с пироксилиновыми бомбами, еще более разрушительными, чем снаряды. И если забрасывали 20-фунтовую бомбу в японский окоп, то было видно как взлетают ноги и руки. Когда японцы выбегали из окопов, их приканчивали багнетами. К утру их согнали с горы, и огонь прекратился.

После этого страшного штурма у нас не оставалось ни войск, ни снарядов. Оставшегося войска недостаточно было для образования цепи от правого до левого флангов — расстояния в 27 верст. Снаряд попал в склад сухарей. Все сгорело.

Начальство нас подбадривало. Офицеры говорили, что раз мы выдержали до сих пор, то осталось еще совсем немного помучиться — в следующем месяце мы избавимся от нашей черной осады. И мы верили. Они сказали, что будет еще один штурм, и когда японцы не возьмут город, они отступят от Порт-Артура.

Перерыв длился от 14-го сентября до 13-го октября, и все это время было, слава Б-гу, тихо. Мы радовались, думали что уже пришел конец нашим бедам. За месяц, что не было боев, наши привели в порядок окопы. Легко раненые за это время поправили свое здоровье и снова отправились на позиции. Некоторые солдаты были по пять и по шесть раз ранены. Они не знали чем усладить душу, но получали удовольствие от того что спокойно лежали на койках, снаряды не летали. И от этого они с каждым днем приходили в себя лучше, чем от хорошего вина. Сестра с веселым выражением на лице подходила к больному и твердила: « Я же вам говорила, что мы в скором времени избавимся от черной осады»… Раненые, которые уже могли передвигаться на своих культях, выходили на улицу, оглядывались и подбадривали друг друга, так как начальство утверждало, что вот-вот подойдет наш флот и выгонит отсюда японца.

Радость, однако, была недолгой. 12 октября наши обратили внимание на то, что к Порт-Артуру приближаются японские войска с большим обозом снарядов. Мы сразу поняли, что будет массированное наступление на крепость.

Снарядов у нас было мало, но командование приказало биться из последних сил, ибо это будет последний штурм. И, если удержим город, оставшиеся в живых не услышат даже винтовочного выстрела в Порт-Артуре.

Из всех госпиталей выписали всех ходячих раненых, способных хоть кое-как держать винтовку, даже с недолеченными ранами, и отправили их на позиции.

13-го октября в десять утра начался штурм от левого до правого флангов. Огонь велся по всему фронту. Потом был открыт сильнейший огонь с военных кораблей. В городе невозможно было устоять от небывалых ударов орудий.

В окно перевязочной шестого госпиталя попал снаряд, убив и выполнявших перевязки врачей, и раненых.

Японцы закидали наши форты 12-дюймовыми снарядами, каждый из которых весил 25 пудов. В фортах тоже были орудия — до 900 в каждом. Но какую пользу они могли принести, если у нас не было снарядов. Японец не переставая вел огонь, но наши батареи молчали, имея лишь по несколько снарядов, и их берегли до подхода противника поближе. Видя приближение японцев, батареи открывали огонь, и те падали как мухи. Хотя и кровь наших солдат лилась рекой, но японцам все же не удалось взять Порт-Артур. Японцев пало больше, чем было кирпичей в зданиях города. Нам нелегко было, но и им дорого обошелся штурм.

Этот бой длился с 13-го по 21-е октября. 8 суток, днем и ночью. Все утверждали, что если мы выдержим этот штурм, Япония больше не будет наступать на город. Начальство нас подбадривало ожидавшимся в этом месяце подкреплением и снятием окружения. Но случилось так, что войска не смогли пробиться к нам.

Наступили восьмые сутки страшного боя. Крупные полчища японцев усилили напор и заняли второй и третий форты. Но наши бились из последних сил, и, действуя багнетами, очистили форты. На девятые сутки огонь прекратился, но японцы все еще оставались на этой стороне Порт-Артура. В окопах было полно убитых.

Время шло, помощь еще была очень далеко от нас, а японцы — все ближе и ближе. Наши уже поговаривали, что если враг еще раз предпримет штурм крепости, он определенно войдет в город и всех уничтожит.

Комендант крепости генерал Стессель держался очень уверенно. Он говорил: «До тех пор, пока они не убьют всех до единого — меня, мою жену, моих детей, они сюда не войдут. До тех пор, пока в городе будут оставаться десять солдат со ста патронами, я город не отдам. Наша жизнь уже все равно пропала, так как японцы, если они сюда прорвутся, никого не пощадят».

С 22-го октября до 10 ноября — девятнадцать суток — опять было тихо. Убедившись, что форты им не взять, они начали подкоп под ними. Они уже были совсем близко, не более 25-ти шагов. Наши окопы находились на горе, японские — под горой. Поскольку из винтовки уже стрелять нельзя было, так как враг был слишком близко, бой повели камнями. Камней на горе было больше, чем снарядов. Если у нас были бы снаряды, японцы так близко не подошли бы к фортам.

Лежа на горах, наши слышали как японцы ведут подкоп под фортами и брали такие камни, что трое с трудом поднимали, и кидали их японцам в окоп. Был слышен только крик: «Ала-ала!». Наши не понимали, что они кричат, но видели как выносят убитых.

8-го ноября японский генерал пригласил генерала Стесселя на переговоры, и между ними произошла беседа. Мы узнали, что японский генерал сказал нашему так: «Хватит уже проливать кровь за Порт-Артур, мы все равно крепость возьмем. Если вы не отдадите город по доброй воле, мы войдем в него силой и всех убьем. Так не лучше ли, чтобы оставшиеся солдаты остались жить, так как город все равно уже почти наш».

Наш генерал ответил: «Мы будем биться до последнего солдата, и город мы не отдадим. Если в городе не останется ни одного солдата, вы сможете в него войти.

9-го ноября Стессель издал приказ чтобы выписали больных из госпиталей — всех, кто в состоянии ходить по палате, отправить на позицию. Находившимся в госпиталях служителям дать в руки оружие. Им выдали винтовки и поставили в окопы.

В тот день очень красиво светило солнце. Мы готовились к встрече наших дорогих гостей — японцев. Хорошее угощение приготовили на фортах: разного вида снаряды с пироксилиновыми бомбами и патронами. Но все равно этого было недостаточно. Если бы этого было у нас больше, не пришлось бы свататься с Японией.

10-го ноября генерал Стессель приехал на позицию и перед озлобленными солдатами держал речь: «Братья, это уже будет последний штурм на Порт-Артур, и Б-г знает, сможем ли выдержать тот страшный огонь, что идет на нас, ибо у нас уже некому воевать. Но доколе мы можем держать винтовку в руках, мы будем биться, и я тоже буду с вами на позиции». У генерала выбора не было, так как в городе было еще хуже, чем на позиции, люди погибали в своих спальнях.

Генерал уехал на свою квартиру и, как потом рассказывали, сел с семьей обедать. Можно предположить, что обед был неплохим. Но в это время раздался взрыв. Старшая дочь генерала, баришня лет семнадцати, выбежала из дома и увидела, что японский снаряд попал в конюшню и убил выездную лошадь Стесселя. Она стоила порядка 400 рублей. Увидев это, она вбежала в дом и от испуга не могла вымолвить ни слова. В доме установился страшный переполох. Второй снаряд угодил в кухню и тяжело ранил повара. Поднялись крик, плач, горевания. Но генерал и здесь помочь ничем не мог.

Прошел день, и больше снаряды не падали. Вечером Стессель поехал на позицию. Ночь была очень темной», и к тому еще лил сильный дождь. Прожекторы освещали все вокруг, японцы не переставая запускали ракеты. Было тихо.

Находясь в окопах, солдаты рассуждали, что и вправду это последний штурм, и мы, похоже, избавимся от мучений. Но бой мы уже определенно не выиграем.

C рассветом на сердце немного полегчало. В восемь утра подъехала походная кухня, и каждый подбегал со своим котелком за завтраком, состоявшем из китайской чумизы с конским мясом. Такой завтрак ели с большой охотой, так как и конского мяса много дней не было. Случилось, что при подвозке снарядов на позицию была убита лошадь. В предвкушении праздничного обеда солдаты были рады этому событию.

Только солдаты приступили к долгожданному хорошему завтраку, как неожиданно раздался взрыв японского 11-дюймового снаряда. Окопы были засыпаны землей с камнями, но, слава Б-гу, никто не пострадал. Сразу же была дана команда в ружье. Некоторые успели поесть, другим пришлось вылить остатки завтрака обратно в котелок.

На правом фланге свирепствовал сильнейший огонь. На 2-м и 3-м фортах все горело, в окопах нельзя было устоять, многие задохнулись в дыму фугасных снарядов. В этот раз японцы с большим, чем когда-либо упорством лезли на форты.

Уже наступила ночь, а огонь все усиливался. Генерал Стессель был ранен.

Японцы штурмовали. Они требовали от нашего генерала сдать город без боя, Но генерал Стессель им ответил, что Россия никому города не дарит.

Всю ночь непрерывно запускались ракеты, горы почернели от японских солдат. В окопах стало немного свободнее, так как многие солдаты были убиты и ранены. Невыносимо было для остававшихся в живых солдат слышать от своих раненных товарищей крики о помощи. Кровь их лилась рекой, так как санитаров также не было — перед боем всем им выдали винтовки и поставили в окопы.

Положение было очень плохим, некому было даже относить раненых в лазарет. Некоторые кончались прямо в окопах. Еле дождались рассвета, ночь показалась очень длинной. Была ханукальная пора, ночи были длинными, но эта была в два раза длиннее.

С рассветом японцы усилили штурм, они уже взошли было на форты. Но наши очень здорово поработали багнетами и японцев с фортов согнали. В этом бою орудия имели ограниченное применение — слишком малым было расстояние. В ход пошли штыки.

В десять утра был дан приказ отнести в госпиталь еще подающих признаки жизни раненых. Однако многие из них уже умерли, так как лежали без бандажей и из-за переохлаждения последние капли их крови застыли.

Поскольку санитаров не было, отправились в город на поиски спрятавшихся кое-где китайцев. Их привели на позицию и выдали носилки. Но они отказывались взять в руки носилки. Им пришлось подчиниться лишь после того как наши офицеры, вытащив сабли, пригрозили обезглавливанием.

Около четырех вечера японцы усилили натиск со всех сторон и им удалось занять второй форт. Но не на долго, спустя несколько часов наши вернули его. Убедившись в тщетности взятия фортов, японцы отступили на левый фланг к Высокой горе. Было тихо до двух ночи. Наши уже подумали что огонь прекратился. Но после полуночи к левому флангу подошло много японских кораблей, а с суши поднялась пехота. С кораблей начался обстрел 12-дюймовыми снарядами, с суши ударили из 11-дюймовых мортир. Был дан сигнал тревоги. Собрали всех матросов, спасшихся в море после потопления их кораблей. Теперь они должны были сложить свои головы на Высокой горе. Собрали также со всех мест слабосильных солдат, которые были в свое время ранены и несли караульную службу. Теперь и их отправили на Высокую гору.

Ночь была очень темной, но из-за большого пожара в городе было светло словно в ясный день. Всю ночь гремели взрывы снарядов, неслись крики «ура!»,— это наши острыми штыками кидались на японцев. Этот багнет-штурм длился с двух ночи до десяти утра. За эти восемь часов успели положить 4000 наших и 15000 японских солдат. Гору японцы не захватили.

Оставалось, однако, мало людей, и восемь суток спустя японцы просто взошли на гору. Вернуть ее обратно у нас уже некому было,— гора осталась в их руках. От солдат, которые на ней раньше были, и костей не осталось. Это произошло 22-го ноября.

Людям, находившимся в городе, стало еще хуже, так как после захвата Высокой горы японцы расстреливали каждого идущего по улице.

Когда привозили раненого в госпиталь, его нечем было перевязать, ибо ни марли, ни ваты уже не было. Для изготовления бандажей разрывали сорочки, вместо аптечной ваты пользовались паклей.

Стессель уверял нас, что в этом месяце придет конец мрачной осаде, прибудет помощь, и мы будем вызволены из ямы.

14-го ноября был издан приказ отправить калек на позицию, выдать на двоих одну винтовку, безногих привезти на двуколках и поставить в окопы.

Я тоже был в составе этой команды. Так как я ничего не мог делать своей раненной правой рукой, ко мне вместе с винтовкой приставили помощника. Было понятно, что калеки не сдержат японцев, но замысел генерала Стесселя состоял в том, чтобы как можно меньше было пленных.

Приказ был выполнен, искалеченным солдатам выдали оружие и сделали главными вояками в Порт-Артуре.

В четыре вечера 15-го ноября усилился штурм фортов. Из-за черного дыма от разрывов фугасных снарядов невозможно было отличить небо от земли. Подходил конец нашим мучениям. Японцы установили на Высокой горе большие орудия и начали засыпать город снарядами. Они разгромили все госпитали, находившиеся в них раненые были убиты. Некоторые снаряды угодили в квартиру генерала Стесселя. В городе поднялась большая паника. Женщины с малыми детьми метались в поисках укрытия.

Штурм пламенел с 15-го по 19-е ноября. Четверо суток, днем и ночью, не прекращаясь ни на минуту. Убедившись, что форты им не взять, японцы 19-го ноября подложили под них мины и взорвали — вместе с находившимися на них солдатами.

В тот день ярко светило солнце, но Порт-Артур был затянут плотными облаками дыма. Настроение было горестное — этой ночью была опасность встречи с японцами.

В три ночи огонь внезапно прекратился. Мы начали поиски глубоких ям, чтобы встретить японскую кавалерию.

Наступил день. Мы думали, что японцы уже в городе, так как на позиции было тихо, не слышно было даже винтовочного выстрела. Подбадривали друг друга тем, что Стессель ночью поехал к японскому генералу для обсуждения мирного соглашения.

В десять утра начали выбираться из блиндажей и оглядываться вокруг, радуясь спокойствию в городе. Довольно долго стояли на улице и наслаждались этой радостью. К стоявшим на улице раненым подошла медсестра и позвала их пообедать.. Они ей ответили, что сыты от восхищения этой тишиной.

22-го декабря нас построили, и начальство нас передало в руки Японии. Неприятно было шагать с японцами, незнакомыми нам людьми, язык которых мы не понимаем. Они нас повели за 20 верст от Порт-Артура, там посадили в поезд и отвезли в Дальний. Можно себе представить каково было наше состояние. Из Дальнего нам предстоял пятисуточный переход морем.

После того как мы сошли с поезда в Дальнем к нам был приставлен японский конвой. Нас повели в большую казарму, оцепленной японскими часовыми.

На следующее утро, проснувшись, мы спросили у одного японца, когда нам выдадут хлеб. Он не знал нашего языка, но все же дал понять, что скоро принесут.

Вместо хлеба каждому выдали по порции риса. Хлеб японцы не едят, у них его совершенно нет. Вместо ложек нам выдали по две тоненькие палочки. Мы смотрели на еду и удивлялись образу жизни этого народа.

В десять утра нас вывели из казармы и построили. Наше начальство с нами попрощалось и дало наказ, чтобы мы подчинялись японскому начальству, своим новым хозяевам. В дополнение этому заверили, что постараются в скором времени вызволить нас из плена, и что некоторых из русских офицеров Япония уже отпустила, и те уехали в Россию. Мы попрощались.

Нас сразу же повели к берегу моря, чтобы посадить на корабли и отвезти в незнакомую страну Японию.

У каждого из нас учащенно билось сердце. Нам предстояло пятеро суток идти морем, в котором было полно мин, предназначенных для потопления военных кораблей. Мы возлагали надежды на Б-га: если он уж вывел нас из такого страшного огня, то поможет и в море. В первые трое суток после отплытия из Дальнего было еще терпимо. Но на четвертые сутки, когда мы вышли в открытое море, в Корейский залив, задули сильнейшие ветры, корабли кидало из стороны в сторону. Нам было очень трудно, так как, во-первых, мы не привыкли к морским переходам и, во-вторых, у нас не было еды. В течение всех пяти суток нам давали рис с вареной редькой. Наши желудки такую пищу не переваривали. Жизнь мы поддерживали лишь стаканом теплой воды. Некоторые заболели.

На пятые сутки нас привезли на японский остров Мози и мы сошли с кораблей. Нас встретила большая толпа японцев. Они смотрели на нас как на дикарей, показывали пальцами и кричали: «Руси! Руси!». Нас поселили в бараки, специально для нас построенных. В этих бараках нам довелось пробыть четыре месяца.

После прибытия в Японию 1-го января 1905-го года в город Мози, нас разместили в пяти верстах от него, на острове Теуре. Вокруг было море, посредине стояли бараки, а в этих бараках жили мы.

На сердце было очень грустно. Нас завели в пустынное место, где не было ни единой русской души. Мы выходили из бараков и пытались подойти поближе к ограде, чтобы взглянуть на белый свет. Но тут же подбегал японец со своей винтовкой с приделанным к ней 16-вершковым штыком, быстро брал ее «на руки», и давал знать, чтобы отошли, а если нет — заколет.

В общем, было очень плохо. Это была для нас своего рода закуска после восьми месяцев страданий в Порт-Артуре. Пришлось нам страдать в Японии еще продолжительное время.

Первые два месяца, с 1-го января по 25-е февраля нас хорошо кормили. На каждого солдата отпускали по 40 копеек в день на еду, а вместо риса выдавали белый хлеб. Так как в Японии хлеба не было, его привозили из Америки, до которой от Японии было недалеко.

Но хорошая еда в нас не шла, так как мы постоянно лежали в бараках. Мы выходили на улицу. Оглядывались и обозревали места куда нас завели. Но ничего нельзя было разглядеть, кроме неба и воды. Мы ждали выполнения обещания нашего начальства постараться, чтобы нас в скором времени высвободить из плена, из японских рук. Но напрасны были наши ожидания. Начальство о нас забыло, пришлось еще очень долго страдать в неволе.

25-го февраля к нам еще присоединились свежие русские солдаты — 40000 пленных из отряда Куропаткина. Это произошло после занятия японцами Мукдена. Как только привели новых пленников, нам стало намного хуже. Сразу лишили нас еды, которую до этого получали. Мы и половины не стали получать от той, что была до сих пор.

Стало очень плохо. Говорили, что заберут и кусок хлеба, заменят его рисом. Так и случилось.

22-го марта — было как раз шабес- гагодл (Последняя суббота перед Пейсах — К.Р.), японский унтер-офицер устроил в 10-м бараке поверку. Одного человека не оказалось на месте. Японец принялся бить старосту барака, нашего унтер-офицера. В результате завязалась драка между нашими и японцами. Чтобы усмирить бунт привели японских солдат. Они дрались винтовками, а наши камнями. Можно себе представить, что творилось на сердце. Но, слава Б-гу, это длилось недолго, всего четыре часа — с четырех утра до двенадцати дня. Японские офицеры, убедившись, что с русскими они ничего поделать не могут, стали упрашивать по-хорошему прекратить драку.

Вот так мы стояли в Теуре до послепасхального времени. 20-го апреля японцы разделили нас на две части: половину отправили на остров Кюроку, а нас — в город Кумамота, в пятистах стах верстах от Теуре.

Нас туда привезли в подготовленные точно такие же бараки, отдаленные от города, в чистом поле, огороженные высоким забором. С внутренней стороны забора стояли часовые, с наружной — полицейские и жандармы.

Здесь было намного хуже, чем в Теуре — настоящая тюрьма. Была послепасхальная пора, дни стали длиннее, и страшно ныло сердце. Когда наступило веселое лето и хорошая погода, когда каждый червячок из земли оживает, трудно приходится запертому в клетке. От невыносимой тоски многие заболели, к тому еще докучала жара. Наши люди не привыкли к такому климату.

После 1-го мая нас лишили привычной еды — хлеба — стали выдавать рис.

Мы возлагали надежды на наше освобождение на Балтийский флот, с приходом которого должен был быть разбит японский флот. И тогда наступит мир, нас вызволят из неволи. Мы и раньше ждали флота восемь месяцев, еще в Порт-Артуре. Но мы его не дождались. Теперь мы надеялись, что в конце концов он все же высвободит нас из японских рук. Случилось, однако, обратное.

24-го мая пришло пополнение от нашего фота. Привезли около 5-ти тысяч плененных матросов из потопленной эскадры. После этого нам еще долго пришлось страдать на чужбине.

Журнал «Советиш геймланд», 1979, №2