Беженцы и выселенцы первой мировой в Сибири
Стучат колеса…
Люди сошли с ума, мир перевернулся: половина земли разорена и залита кровью, а другая застыла в страхе перед завтрашним днем. Дороговизна, эпидемии, мобилизационные сборы. И всюду, куда ни посмотришь, одно и то же: боль, нищета, отчаяние.
Бог мой, за что нам такая кара! Гот майнер, чем провинились мы пред Тобою, скажи…
Вокзал, один громадный вокзал – вот что напоминает Россия. Кажется, все вдруг засобирались, сдвинулись с места, куда-то устремились. Одни уже едут – на запад, к театру военных действий, или на восток – в глубокий тыл, а другие этого ждут.
Ждут с бесконечным терпением и крохотной, смутной надеждой: может быть, повезет. Может, минует чаша сия и всё как-то устроится, повернется по-другому. В плохое не хочется верить – так уж устроен человек: он верит в хорошее.
В добро, удачу, благополучие.
Но стучат колеса. День и ночь, далеко и близко, громче и тише – стучат, и ритмичный их перестук – уже знаешь – не забудется никогда: это отзвук твоей горькой, несчастной судьбы.
Дом обездолен, кров разорен, годами нажитое имущество пущено по ветру, и сам ты, как пыль на ветру, кружишь и кружишь над сумасшедшим проклятым миром, и не знаешь, когда и куда тебя принесет.
Стучат колёса, стучат колёса…
Эшелоны катят в Сибирь, почти не останавливаясь в пути, а путь нелегкий. Старые теплушки набиты до отказа, сидеть ещё можно, а вот лечь удается не каждому. Дети утихли, прекратили плач, только грудные младенцы, если не спят, заходятся криком: молока не хватает. И больные стараются спать: лекарств нет, надежды поправиться мало, а станет хуже – снимут попросту с поезда, ищи потом родственников по городам и весям, скитайся и лей слёзы.
Один пропадешь. Одному, точно, не выжить.
Никто ничего толком не знает, слухи рождаются всякие: каждый день новая весть – иногда неплохая, обнадеживающая, а чаще тревожная. Только и остаётся – обсуждать на все лады, что там ждёт впереди, да собирать новые слухи. Безучастными остаются одни старики. Они тихо молятся, подняв отрешенные лица к небу, вместо которого много дней – дощатая грязная крыша вагона.
И произносят, словно заклинание, древние слова – такие же древние, как само изгнание:
БАРУХ АТА АДОНАЙ ЭЛОГЕЙНУ…
В вагоне невыносимо душно, воздух спёртый, и свет почти не проникает. Продуктов мало, питание скудное и неровное – бывает, полдня не увидишь ни крошки хлеба. Одежда за время странствий превратилась в лохмотья, а другой нет: багаж кто утерял, кто давно обменял на хлеб – как завтра, ещё не известно, а без хлеба не проживешь.
Нет ничего, чем владел вроде недавно: ни дома, ни сада, который вырастил своими руками, ни вещей. И имени тоже теперь нет, война забрала и его. Отныне имя тебе – беженец, и вас, безымянных, не счесть.
Азохэн вэй, азохэн вэй! Чем провинились мы пред Тобою, скажи…
* * *
Война всё переиначила и переворошила. Цветущие западные губернии разорены, а неприятель наступает и наступает.
«Вместо цветущих нив и пастбищ, богатых стад – опустошенные поля. Вместо хороших усадеб – развалины, груды пепла. Вместо умелого и состоятельного хозяина – голодные, жалостные беженцы. Длинные их ряды тянутся в соседние губернии, они стучат в двери более счастливых жителей: помогите нам!..».
Эшелоны движутся на восток: Челябинск, Омск, Новониколаевск, Томск, Красноярск.
Страдание передвигается быстро, его не остановишь, и оно многолико: поляки, евреи, латыши, литовцы и даже немецкие колонисты. Всех именуют беженцами, слово «выселенцы» нигде не звучит, оно под запретом, военная цензура его всюду вымарывает. Хотя разница между выселенцем и беженцем огромная: одного объявили шпионом, пособником врага, лишили прав, согнали в одночасье с обжитой земли, а другого обездолило лихолетье.
Разница колоссальная: один пострадал от врага, другой разорен и оболган своим же правительством, от имени которого действует военное командование. Одного жалеют, другого проклинают – есть разница, что ни говорите.
Проклинают евреев – остальных жалеют.
«Верховное главнокомандование понимало опасность настроения, охватившего армию после тяжелых поражений. Нужно было во что бы то ни стало найти виновных. И они были найдены: виноваты евреи, которые, живя на фронте, занимаются шпионством.
И вот последовал приказ очистить полосу фронта от еврейского населения. Армия в своей массе поверила навету на евреев и сочувствовала приказу, который стал приводиться в исполнение… А это означало, что мелкие польские городки и местечки лишались большей части своего населения, занимавшегося ремеслами и торговлей… Группы этих несчастных бесприютных людей направлялись неизвестно куда и зачем…
Лица у всех были хмурые, многие женщины и некоторые мужчины плакали…».
Весь этот поток устремился, куда ближе, чтоб переждать тяжкую пору и вернуться потом, спустя время, в свои городки и местечки. Но поблизости для несчастных не оказалось места – оставаться в соседних краях им не давали. Власть была неумолима, власть требовала, вынуждала двигаться на восток, в Сибирь.
И потекла, понесла свои волны широкая, полноводная река выселенцев и беженцев в края, куда веками ссылали заклятых врагов закона и престола. Покатили эшелоны с оборванными, изможденными, отчаявшимися людьми на восток: Челябинск, Омск, Новониколаевск, Томск, Красноярск.
«Движение беженцев приняло характер бедствия. Недостаток вагонов, отсутствие заранее детально разработанного плана перевозок… неподготовленность мест, куда беженцы следовали, наконец угнетенное душевное состояние самих беженцев – всё это делало обслуживание этого движения исключительно трудным…».
Жизнь дала трещину, надломилась. И раньше-то не была сладкой, какой там, приходилось много трудится, испытывать обиды, несправедливость, разочарования, но был свой кров, надежное дело, которое худо-бедно кормило. И земля, которую называли свой.
Теперь ничего этого нет: в один день всё исчезло, пошло прахом, провалилось.
Всё исчезло, кроме обид, несправедливости, разочарований. Как жить?..
* * *
Война ввела цензуру, опустошила торговые склады, вызвала неслыханную дороговизну – «цены на важнейшие продукты питания, товары первой необходимости и вещи хозяйственного обихода повысились чрезвычайно»: на некоторые продукты – в три-пять раз, на обувь – втрое, на мануфактурные товары – в восемь раз.
Война забрала мужчин, оставив солдаток, женщин с детьми, без средств к существованию. Война посеяла нужду, скорбь, эпидемии.
А потом создала поток беженцев – разношерстный, несчастный, неимущий, который устремился в сторону Томска. Но томичи в отношении беженцев поначалу были спокойны: здесь без того некуда шагу ступить – вавилонское, можно сказать, столпотворение. Раненые, пленные, военные чины запасных частей...
Не хватает жилья и продовольствия, переселенческие бараки, заразные больницы, солдатские казармы полны пришлого народа, говорящего на разных языках – чешском, немецком, венгерском. Ну, куда, скажите на милость, куда и кого ещё принимать в этих ужасающих, в этих невыносимых, диких условиях?
Да минует нас, говорили про беженцев, беда сия – и рады помочь, говорили, да нечем! Да не постигнет нас это великое бедствие!
Увы, постигло…
В середине лета 1915 года, 11 июля, томский губернатор Дудинский получил телеграмму от начальника штаба Казанского военного округа, в которой говорилось:
«ВНУТРЕННИЕ ПРЕДЕЛЫ ИМПЕРИИ ПРЕБЫВАЕТ ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ ЧИСЛО БЕЖЕНЦЕВ НУЖДАЮЩИХСЯ ВРАЧЕБНОЙ ПОМОЩИ МЕДИЦИНСКОМ НАДЗОРЕ ПРОДОВОЛЬСТВИИ…».
Дальше высказывалось требование позаботиться о «необходимых мерах» для принятия беженцев, коих «во внутренних пределах» уже решительно негде разместить. Позаботиться следовало, прежде всего, о жилье и продовольствии – ни того, ни другого в Томске катастрофически не хватало.
Такого оборота губернатор не ожидал. Да и высшее начальство, судя по всему, пребывало в растерянности. На запрос губернатора, каковы же нормы довольствия для беженцев и, главное, каковы средства, отпускаемые казной для решения возникших проблем, ответа не последовало. Ни из столицы, от правительственных чиновников, ни из Омска, где находился штаб Сибирского военного округа.
Губернатор снова и снова стучится в закрытую дверь: «Никаких указаний о нормах довольствия беженцев на продовольственных пунктах у меня нет, равно не отпущено в моё распоряжение и необходимых на то средств…».
Всё тщётно, впустую. А между тем…
«Толпы обнищавших беженцев, голодных, больных, потрясённых пережитыми ужасами и потерями близких людей… располагались лагерем у городов, искали крова и не находили, просили помощи и не получали. Зябнущие, они раскладывали по ночам костры, а в кострах сгорали их дети, подошедшие близко к огню, чтобы согреться…
Смерть собрала среди беженцев такую обильную жатву, какой не собирала нигде. Среди них умирало в пути 162 на тысячу, тогда как общая смертность в России составляла 26,7 на тысячу, а среди переселенцев за последние годы была равна 60 на тысячу человек. И родным не на что было хоронить трупы – они их оставляли, чтоб другие похоронили. Но ещё ужаснее, когда и средства были, но от покойников отрекались, так как берегли деньги для себя…
Беженцы устремились в города, где легче было найти приют и заработки…».
Беженцы хлынули в Томск – в город с населением в 100 тысяч человек, который принял за первый год войны десятки тысяч человек, военнопленных и нижних чинов.
А сколько требовалось принять ещё, не ведал никто.
Циркуляром от 11 августа Его превосходительство сообщил городским головам и старостам Томской губернии: прибывают беженцы. Нужно организовать комитеты для оказания помощи. «Десятки, сотни тысяч людей различного положения, классов и возраста снялись с места и стихийным потоком едут в восточные губернии, и общий долг наш – помочь им», - воззвал начальник губернии.
Во исполнение его предписания в середине августа был создан Томский городской комитет по оказанию помощи беженцам. Вместо градоначальника, которого командировали в столицу для поиска средств, временно возглавил комитет его помощник, заступающий место городского головы Петр Васильевич Иванов.
В комитет вошли гласные думы Патрушев, Ган, Голованов, Болотов, Родюков, Кухтерин, Гадалов, Плотников, Ливен – именитые граждане, состоятельные томские купцы и промышленники. Подумав, туда же включили полицмейстера Шеремета, городского врача Тимофеева и председателя уездного съезда крестьянских начальников Шевелина.
От Томской переселенческой организации в комитет вошли Еланцев и Смирнова. От духовенства – протоиерей о. Иоанн Беневольский и священник о. Николай Васильев.
Когда же в Томск вернулся городской голова Ломовицкий, он тут же вовлёк в работу представителей общественных организаций. Так в городской комитет вошли председатель Томского отделения Сибирского общества помощи больным и раненым войнам профессор Топорков, руководители девяти городских участковых попечительств о бедных.
И представитель еврейского благотворительного общества присяжный поверенный Бейлин.
* * *
На первое заседание комитета губернатор не счёл нужным явиться.
Зачем? Его бы, конечно, начали спрашивать о финансовой стороне помощи беженцам, от него бы ждали программы действий. А что он, глава края, мог сказать, когда и сам толком не знал – как, на какие средства размещать невольных сибиряков, чем помочь бедным жертвам войны.
Ведь «расселение… беженцев по Сибири, непредусмотренное и неподготовленное, производится без всякого плана. Десятки товарных поездов неделями передвигаются в различных направления, ища пристанища для многих тысяч измученных и истощенных белорусских, польских и литовских крестьян, насильственно поднятых с насиженных мест…». Для еврейских семей.
Первым делом, следовало выяснить собственные возможности. С этого и начали разговор на первом заседании городского комитета. Решено было:
«Выяснить места, где беженцы могли бы найти без особого стеснения местного населения приют и заработок;
- исчислить и выяснить виды работ и количество работы, которую можно предложить беженцам;
- предложить обывателям содействовать комитету по оказанию помощи беженцам;
- устроить питательные пункты для стариков, детей и неимущих до приискания беженцами заработка…».
В качестве «первой меры» решили отдать бараки переселенческого ведомства у станции Томск II: «бараки тёплые, с печами, котлами и кипятильниками». Но бараки, господа, могут вместить не больше трехсот человек, их заполнят за несколько дней, а дальше, дальше-то что? – вопрошал кто-то резонно.
– Дальше, что ж… обратимся к домовладельцам: проявите, скажем, человеколюбие, не откажите в приёме беженцев. Попросим владельцев меблированных комнат…
– Полно, господа, какие меблированные комнаты, о чем вы, помилуйте! Да вы не представляете размаха бедствия, вы не были на станции, не видели – сколько их!.. Думаю, господа, надо рассмотреть возможность использования железнодорожных дач на станции Томск I. «Правда, для зимы они недостаточно приспособлены, но острая нужда в крове может быть ими удовлетворена…».
Кров – главное, что нужно сейчас несчастным, кров и медицинская помощь: среди них много больных.
Для бараков с беженцами согласились нанять из городских средств прислугу и фельдшеров. Решили открыть без промедления справочное бюро, чтобы было куда обращаться в поисках заработка. Для детей беженцев постановили открыть в скором времени приют, а стариков условились помещать на первых порах в богадельню: в тесноте, как говорится, да не в обиде.
А беженцы всё прибывали.
«С 9 по 27 августа, – читайте газеты! – в переселенческих бараках при Томском переселенческом пункте призревалось 149 семей беженцев с 602-мя душами обоего пола. Из них устроено на работу 69 мужчин и 29 женщин… выбыло в Барнаульский уезд к родственникам 20 семей – 98 душ, а 35 душ выбыли из бараков на городские квартиры; в настоящее время призреваются в бараках 210 душ.
Всем прибывающим на пункт беженцам даётся приют в бараках, больным оказывается бесплатная медицинская помощь и выдаются медикаменты, а с 28 августа за счёт средств комитета отпускается бесплатная горячая пища и чёрный хлеб взрослым, молоко и белый хлеб детям, и уже приступили к организации бесплатной выдачи сахара и чая беженцам…».
Кружка горячего чая: как мечтали в пути о такой малости…
Сжать в ладонях жестяную посудину, закрыть глаза и представить на миг, что ничего этого нет, а есть тихая довоенная жизнь. С её незаметными радостями и глупыми, теперь мнится, огорчениями – настоящие-то беды вот они, открой глаза. И здесь же подлинные радости, среди которых – кружка горячего чая.
Одних разорил неприятель, других пустил по миру тот самый военный начальник – кто он по званию, поди разбери! – тот штабной офицер в чистом мундире и сверкавших сапогах, коего не забыть.
Войну он наблюдал издали, пороху даже не нюхал, зато облечен был властью, решал чужие судьбы мимоходом, досадливо морщась от необходимости ворошить весь этот муравейник, заниматься пустыми делами гомонящих, орущих, плачущих людей, которые не понимают величия исторического момента, не понимают того, что на их глазах решаются судьбы Европы – да что там Европы, всего цивилизованного мира!
А они, понимаешь, страдают о глупых коровах, плачут по вонючим своим поросятам, убиваются по жалким домишкам…
Скотину, лошадей и коров, беженцы при отправлении сдавали в казну, получая квитанцию, которую на месте прибытия следовало предъявить местным властям для получения денег. Бывало, скотину реквизировали «для нужд армии» господа военные, давая взамен коров, лошадей и фуража бумажку с закорючкой чиновника, а когда бумажки, по прибытию, направляли в губернское управление, там они собирались, копились, подшивались.
Выдать причитающиеся по ним деньги местная власть, при всем желании, не могла.
Иногда, словно усовестившись, Его превосходительство господин губернатор отсылал господам военным собственную бумажку, начертав на ней: «Прошу дать надлежащие указания об исполнении указанных ходатайств беженцев…».
Ответа, само собой, не приходило.
«В департамент Государственного казначейства, - сообщала столица, - поступают в большом количестве телеграфные и письменные запросы Казенных палат о порядке оплаты казначействами предъявленных беженцами реквизиционных квитанций. Эти вопросы возложены на состоящее под председательством Министра внутренних дел Особое совещание о беженцах и на специальное, в составе МВД, управление. Ими вырабатываются правила оплаты предъявленных беженцами квитанций…».
Вопросы, параграфы, установления…
В прифронтовой полосе война забрала у людей всё, что нажито было тяжким многолетним трудом: лошадей, повозки, упряжь, фураж. На языке военных это называлось «конская и повозочная повинность». Война лишила всего, превратив трудолюбивых хозяев в бродяг, людей без крова и средств. Она сделала их нищими и не велела плакать: отправляйтесь в Сибирь – ну же, немедленно! – там помогут. А в Сибири сказали: рады помочь, да не можем.
Из столицы приходит наконец разъяснение: означенные квитанции «необходимо предъявлять в уездные по воинским повинностям присутствия, где велась реквизиция», то есть туда, где жили беженцы, а уж те самые присутствия должны, оказывается, передать квитанции местным казначействам.
«Если реквизиция происходила вне района, подчиненного Верховному главнокомандующему, - поясняли чиновники, - оценка имущества должна устанавливаться особыми комитетами по закону». Беженские же квитанции «необходимо предъявлять не в Казначейство, а в учреждения военного ведомства по продовольствию – в корпусные, окружные или полевые военные управления…».
Вопросы, параграфы, установления…
Оказавшись в Сибири, беженцы отсылали бумажки в Военно-окружные интендантские управления. Отсылали в надежде, что получат хоть сколько-то, самую малость. Но время шло, а надежды, увы, не сбывались.
«Мы были эвакуированы в Сибирь, - писали беженцы томскому губернатору, - попали сюда, в холодные, гиблые места, как в ссылку. И вот, потеряв всё имущество, нажитое за всю жизнь, получаем от казны скудное пособие, на которое невозможно существовать, и то – с большими задержками, а про квартирные деньги и деньги на отопление нечего и говорить. Задолженность хозяевам за квартиру растет, больные старые люди нуждаются в медицинской помощи…
Почему мы, заброшенные сюда страдальцы, должны безвинно терпеть на чужбине страдания?..».
Странные люди: почему…
Его превосходительство хмурился и негодовал: «почему…». Такое уж время. Всем, милостивые государи, теперь нелегко, всем непросто.
На то она и война.
* * *
За первые три месяца через Томск, ставший главным распределительным пунктом при движении беженцев на восток, прошло более 25 тысяч человек18. Огромная цифра: восемь с лишним тысяч человек в месяц.
Всех следовало принять, накормить, обогреть, а кого-то отправить дальше.
Сотрудники созданного в конце августа Справочного бюро регистрировали прибывших, а на тех, кто оседал в Томске, заводили карточки: данные о беженцах, нашедших приют, давал городской полицмейстер. В карточке отмечали состав семьи, возраст детей и взрослых, профессию.
«Программу и технику регистрации беженцев» выработал заведующий статработами Томского переселенческого района Нагнибеда. По его предложению, на тех, кто потерял в пути родственников, стали заполнять ещё одну карточку. Поиском потерявшихся занимался и Татьянинский комитет – Комитет великой княжны Татьяны Николаевны. При нём в Петрограде был создан Особый регистрационный отдел: сведения о потерявшихся родственников надлежало отправлять и туда.
Кроме регистрации, Статистическое бюро ведало иными вопросами, давало беженцам временные удостоверения, по которым можно было устраиваться на работу, получать пособие.
«Подробные сведения о беженцах и оказанной им помощи, - пояснял Нагнибеда, - остаются на карточках как материал, который впоследствии будет разработан с точки зрения беженства как социального явления, сопутствующего войне…».
Ох, эти карточки…
Усталый канцелярист, отложив перо в сторону, тихо проклинал судьбу: работать приходилось с утра до вечера. За мизерную плату.
Работа была – хуже не придумаешь, а утешало одно: в конце дня, каким бы трудным он ни был, сотрудник бюро отправлялся домой, под собственный кров, которого лишены были тысячи несчастных беженцев. Уж им-то, верно, приходилось хуже – без дома, работы, в чужом незнакомом краю. Даже по тем скудным сведениям, что вносили в регистрационную карточку, нетрудно было представить бедственное положение беженцев.
И выселенцев-евреев.
«Абрамович Шмуил Айзикович – 49 лет, извозчик; жена Сара – 35 лет; дети: Айзик пятнадцати лет, Симон восьми лет, Меер четырех лет, Ривка одиннадцати лет. Прибыли из города Ковенска…»;
«Кало Хава Еноховна – 19 лет, еврейская портная из Варшавы…»;
«Беркович Мендель Гершевич – 48 лет, веревочник; жена Хава – 49 лет; дети Фейга и Шейна. Прибыли из Брест-Литовска Гродненской губернии…»;
«Иоффе Шая Юделевич – 42 лет, аптекарь из Ковенской губернии; сын Беры четырех лет…»;
«Блейхман Лейба Моисеевич –15 лет, портной; мать Сара – 42 года; младшие братья и сестры: Янкель, Берка, Рохл, Хая, Райх, Хана. Прибыли из местечка Присветы Ковенской губернии…»;
«Абрамский Копель Лейбович 18-ти лет, еврейский учитель из Гродно»;
«Кленштейн Залман Янкелевич – 40 лет, чернорабочий; жена Хая 40 лет; дети Моисей, Фрида, Лейба, Янкель, Хана, Дейра. Прибыли из Витебской губернии…».
Они-то действительно знали, что такое беда.
«Тише, дети, не плачьте, – уговаривал сыновей высокий плечистый Давид Пронский из Ковно. – Зачем плакать, всё образуется, увидите…». Говорил – и не верил своим словам: что образуется? когда, каким образом?
Шестнадцатилетний Лазарь Фефер из Минской губернии, не плакал – он безутешно рыдал: в пути отстал от поезда, попал в другой эшелон и после долгих мытарств оказался в Томске, не ведая, где семья.
Зато степенный Мовша Каплун, белостокский лесопромышленник, держался уверенно: что ж, и в Сибири можно, пожалуй, неплохо зажить – ежели с умом. Тем более, местная община обещает помочь.
«Нужно видеть нужду и горе вырванных из своих гнезд, разоренных, потерявших отцов и матерей беженцев, чтобы понять их несчастье и оценить их положение, - писали газеты. - Материальная помощь и нравственная поддержка необходимы немедленно, в противном случае большинство беженцев вследствие недоедания и расстроенного здоровья обречены на постепенное вымирание, в особенности дети, положение которых не поддается описанию…».
Томичи еще ничего, к выселенцам относились по-божески – из других мест приходили печальные сообщения.
В Енисейске, писали, «местный исправник не разрешил оказывать помощь выселенцам. Тогда еврейское общество по телеграфу обратилось к губернатору и получило разрешение. Теперь оно находится в затруднении относительно средств, чтобы хоть как-то облегчить те ужасные потрясения, в которых находится огромное большинство выселенцев, в основном, галицийских евреев – стариков, женщин и детей, не способных к работе, не говорящих по-русски…».
Конечно, нужны деньги, как без них – милосердие, чтоб откликнуться на чужую беду, и деньги, чтобы в меру сил помочь этой беде.
Много денег!
Смету расходов Томский комитет помощи беженцам подготовил в конце августа. Стали считать: продовольствие – по 20 копеек в день на каждую душу, жалование персоналу бараков, жалование врачу и фельдшеру. Медикаменты для первой медицинской помощи. Отопление, освещение бараков. Снабжение питьевой водой. Итого сколько?
Получалась громадная цифра: только на первое время, «для покрытия первоначальных расходов» городу требовалось 3150 рублей. Ну, а если учесть «оборудование бараков», одежду и обувь беженцам да транспортные расходы, выходило, общим счётом, 5 тысяч рублей.
Но это на первое время, потом расходы будут увеличиваться – они будут расти, как снежный ком. В месяц, посчитали, придётся тратить до 50-ти тысяч рублей. Одно продовольствие обойдется в 37 с лишним тысяч. Да обслуживание бараков, да теплая одежда.
«Из общего числа беженцев в Томске, - докладывает член комитета, - не менее 1240 взрослых и около 800 детей школьного возраста нуждаются в теплой одежде, белье, обуви. Таким образом, чтобы одеть и обуть нуждающихся, требуется 18972 рубля на взрослых и 9600 на детей». Итого, господа, получается, 28572 рубля.
Чтоб сократить расходы, решили приступить к строительству новых бараков. На это требовалось около 10 тысяч рублей. Строительство бани и кухонь для беженцев – еще около 3 тысяч рублей. Оборудование «заразной» больницы – 8 тысяч рублей. Оборудование детской больницы для «коревых» – 1700 рублей. Если сложить, получится 22700 рублей.
От таких сумм, положительно, голова идет кругом!
Значит, что? Только на первые два месяца для решения проблем, связанных с беженством, потребуется 100 тысяч рублей. Не считая строительных расходов, тёплых вещей, медикаментов. А с ними смета расходов увеличится до 158 тысяч рублей.
Губернатор Дудинский шлёт в столицу одну телеграмму за другой:
«Ввиду острой нужды для оказания денежной помощи прибывающим беженцам и совершенного отсутствия средств, прошу не отказать в распоряжении о скорейшем удовлетворении ходатайства…».
Столица молчит.
«Ввиду скопления в городах губернии массы беженцев и совершенного отсутствия средств является острая нужда в денежной помощи. Об отпуске 50000 рублей я ходатайствовал 27 августа и 7сентября. Прошу сделать распоряжение о скорейшем удовлетворении…».
Столица молчит.
Только 29 сентября была получена телеграмма за подписью графа Тышкевича: Томску отпущено 50 тысяч рублей. Следом пришла новая телеграмма, под которой значилась подпись министра финансов князя Волконского. Основные расходы казна обещала взять на себя.
Но как правительство выполняет обещания, всем хорошо было известно.
В середине октября губернатор, теперь уже более решительно, просит о выделении дополнительных средств: «прежний 50-тысячный аванс давно исчерпан, а число беженцев с каждым днем увеличивается».
Члены губернского комитета по устройству беженцев констатируют «полную невозможность за отсутствием средств удовлетворить насущные нужды беженцев». И решают на заседании комитета «временно позаимствовать из посторонних источников 20 тысяч рублей», о чем губернатор сообщает в министерство внутренних дел.
Только после этого на счета губернского казначейства поступает ещё 50 тысяч рублей: возьмите и угомонитесь.
Но целостная картина остаётся неизвестной правительственным учреждениям. В отчетах, на первых порах, не упоминается то обстоятельство, что видную долю расходов взяли на себя национальные комитеты помощи беженцам: еврейский, польский, латышский, литовский.
«До сего времени, - признавал городской комитет в конце 1915 года, - комитет совершенно не затрачивал средств на устройство беженцев польской, еврейской и латышской национальности, эти беженцы содержались исключительно на счёт национальных организаций». Но деньги кончились, и они обратились в городской комитет с просьбой «принять во внимание потребные расходы по содержанию беженцев и включить их в общий расчет при составлении сметы на ближайшие месяцы…».
Просьба, что говорить, была резонной. На полном попечении города в то время находилось 1546 человек – в основном, старики и дети, а национальные комитеты содержали на свои средства в полтора раза больше, 2394 человека. Устраивали в пользу беженцев кружечный сбор, проводили музыкальные вечера, давали спектакли, читали публичные лекции.
Словом, делали всё, чтоб поддержать несчастных соплеменников. И вели свой статистический учет.
«Бык Барух Ицкович – 51 год, чернорабочий из Ковенской губернии; с ним дети Мендель, Мордухай, Ицхак, Рахиль, Этка, Цива – от пяти до двенадцати лет»;
«Сойфер Зая Лейбовна – 28 лет, домохозяйка из Волынской губернии»;
«Гольдберг Хаим Файвышевич – 17 лет, кожевник из Варшавы»;
«Шварцман Меер Менделевич – 42 года, ломовой извозчик из Ковенской губернии, жена Хана и дети Лазарь, Моше, Хана»;
«Боринбом Нахман Еселевич – 18 лет, еврейский учитель из Минска…»
«Лившиц, Шапир, Пронский, Абрамович, Голд, Лурье, Гилендерская, Лейкин, Кац, Шустерман…».
Как они живут, в чем нуждаются? Михаил Бейлин, член еврейского комитета помощи беженцам, помещает в «Сибирской жизни» статью.
«На станции, - пишет, - беженцы живут по недели и по две – в теплушках, с детьми, скученные, недоедающие, угнетенные постигшим их бедствием, удрученные неопределенным будущим…
Вагоны крайне нужны, дорога требует их освобождения. Идёт студёная зима, жить в теплушках с их примитивными печами опасно детям, среди которых много больных корью и скарлатиной – и ещё больше прихварывающих. И если посмотреть на эту унылую нужду и неустроенность беженцев… нельзя не признать, что томские граждане почти ничего не делают… В городской комитет не вошли представители купечества, банкиры; состоятельные люди остались в стороне. Городское население остаётся почти безучастным…
Но как это могло случиться? Погасло ли наше сердце? Чужды ли нам интересы страдающих братьев? Нет, съездите к переселенческому пункту, посмотрите, как они живут, поговорите с ними. И тогда вы сделаете усилие, поможете, не пройдете мимо человеческого страдания…».
Как помогал присяжный поверенный Бейлин, купец Дистлер, врач Лурия, купец Быховский, другие члены еврейского комитета, которому «интересы страдающих братьев» были, уж точно, не чужды.
Страдания беженцев им были близки и понятны, беды беженцев принимали, как свои. И старались утешить, поднять дух, поддержать.
* * *
Бумага в бараке – вещь для беженца крайне необходимая. Бумага и карандаш.
Что делать, нужно писать, писать самому губернатору: может, ответит, поможет… Не может не помочь!
«Ваше превосходительство! Муж мой находится на военной службе, я с больным старым отцом и двумя сестрами 14-ти и 16-ти лет испытываю крайнюю нужду, а деньги за реквизированное имущество по квитанции не выдаются…»
А что губернатор мог сделать: посочувствовать? развести руками?
Больная неимущая женщина пишет, что бежала с детьми и мужем из Гродненской губернии, муж в дороге умер – и осталась она вдовой. Как быть?
«Не допустите погибнуть с малолетними детьми, как не имеющей средств к существованию и своего приюта…».
А беженец Дмитрий Пестунович адресует просьбу великой княжне Татьяне Николаевне: жил в Лифляндской губернии, мобилизован был для рытья окопов. Заболел, при наступлении немцев выселен. И вот, после злоключений, выехал с семьей на последние деньги в Сибирь, а уж из Новониколаевска за казенный счет попал на Алтай. И бедствует там – нет сил терпеть. Помогите!
В письмах беженцев – боль, отчаяние, безнадежность.
«Дорогой зять наш, а также дочь с детьми. Мы живы, но только плакали, что вас нет, думали, что вы остались под германцем и были убиты. Но сейчас, когда узнали, что вы живы, очень обрадовались. И просим, чтобы вы приехали к нам, так как у нас больше нет никого ближнего. Младший сын Иосиф гнал скот, а мы ехали подводами, но у Волковыска немцы начали с ероплана пускать бомбы, мы бежали, а многих убило. И нашего Иосифа нет теперь с нами…».
Горе многолико. Нет среди беженцев семьи, которой б не коснулась беда: потеря родных, болезни, нужда. Как помочь этому горю, как облегчить беду?
Негде жить, нечем питаться, нечего одеть взамен лохмотьев. Как жить!..
«Эти несчастные – на грани отчаяния! Потеряно все, что имел человек. Семьи во многих случаях разрозненны и не знают, где искать своих родных. Впереди ничего утешительного. Средств к жизни в чужом более суровом, холодном крае никаких, одежда – лохмотья. И вдобавок негде жить, нечем питаться.
Переселенческие бараки на станции до сих пор мало пригодны. Правда, есть освещение и печи, есть примитивная вытяжная вентиляция. Спать же приходится на голых досках, матрасов и даже соломы почти нет. Главная масса беженцев, тем не менее, предпочитает жить в теплушках, мечтая вернуться на родину. Беженцы боятся осесть на месте…».
Бедность и скученность ведут к эпидемии, слово «тиф» у всех на устах. Санитарный врач докладывает: «Своя посуда у беженцев содержится не всегда опрятно. Необходимо купить для кухни тарелки и жестяные тазы».
Да разве убережешься в таких санитарных условиях?
Переселенческая заразная больница переполнена, в городской больнице Некрасова нет мест – к концу 1915 года там находилось 195 беженцев. Среди них Ривка Глотер, Сарра Шапиро, Шломо и Рохл Шварцбаум, Иосиф Рядович, Янкель Ислович, Рохл Коц, Беньямин Шумянович, Фейге Гамбург, другие.
В Вознесенскую больницу попало 42 беженца, вместе с другими угодили туда Иосиф Гуревич с сестрой, Лейзер Лахер, Файвель и Беньямин Кацманы. Считай, столько же – в заразной больнице при Заозерном училище, а в больнице на Плетневской заимке – почти две сотни беженцев, и там же Исаак Ручинский, Ицик Свиль, Хана Левинская, Голда и Мейер Абрамовичи, Фейга Сарно, Рувим Клятир, Сарра Нагель, Хаим Шапиро, Роза Маркович, Хая Блюменгронц.
Беженцы в больнице при Владимирском училище, Общей заразной лечебнице, туберкулезной больнице. Беженцы везде.
И некоторые, бывает, из больничных стен уже не выходят: тиф, холера, дизентерия. В городах и селах.
«Среди беженцев в деревне Искитим появился тиф. За февраль заболело 227 человек – 23 из них умерли. Больных навещает усть-искитимский врач…
В Тальминской волости – сыпной тиф, врача в настоящее время там нет, а одному фельдшеру бороться с болезнью сложно…
Игинская волость: заболевание брюшным тифом. Но участковая больница там – на расстоянии 120-ти верст. Необходимо оборудовать особое помещение на фельдшерском пункте для тифозных больных…
Тиф среди беженцев обнаружился в Морозовской волости…».
Антисанитарные условия и скудное питание, все знают, ведут к заболеваниям, ну а где ж его взять-то – другое питание?
Норма суточного довольствия для беженцев в бараках такова. Взрослый получает три четверти фунта мяса и полтора фунта черного хлеба, не считая тарелки щей. Детям до десяти лет дают бутылку молока, кусок белого хлеба, полпорции щей и полпорции мяса. Малышам до четырех лет полагается бутылка молока и полтора фунта хлеба.
Зато мутный кипяток под названьем «заваренный чай» в избытке, пей не хочу. И по два куска сахара на человека. Больше нельзя.
Кто не желает такого вспомоществования, в первую неделю вместо жилья и пищи получает ежедневно по 25 копеек на взрослого и 15 на ребенка. Но что это за деньги при томской дороговизне? – так, одно название. И те дают, пока не устроишься на работу, остальным, кто трудиться не может, норму довольствия урезают. Они получают не больше, чем семьи призванных на войну томичей.
«При назначении беженцам продовольственного и квартирного пособия, - гласит инструкция, - нужно руководствоваться не наличием в семье нетрудоспособных членов, а действительной нуждой беженцев…».
Меньше нужды там, где есть надежный, устойчивый заработок. Однако устроиться на работу в Томске непросто. Работы мало. Почти нет.
«Успешность приискания беженцами заработка нужно признать неудовлетворительной… Прибытие беженцев совпало с окончанием полевых работ, потребность в рабочих руках миновала…».
И всё же люди устремились в села, надеясь найти там приют и средства к существованию. К началу декабря 1915 года в селах Томского уезда проживало 1100 семей беженцев – свыше 7 тысяч душ. Беженцы из Волынской, Холмской, Виленской, Радомской, Витебской, Подольской, Гродненской, Могилевской, Ковенской, Минской, Киевской, Люблинской, Курляндской, Лифляндской и других западных губерний России.
Через полгода в Томском уезде жило почти вдвое больше – 2148 семей, без малого 11 тысяч человек.
На судах «Соединенной пароходной компании» и «Пароходства братьев Колесниковых» беженцев везли на Алтай, в Барнаульский и Бийский уезды, где жизнь была посытней. За перевозку их по воде и железным дорогам платил губернский комитет – правда, не полную стоимость, а некую часть, «по особо удешевленному тарифу». Причем каждый мог иметь при себе лишь 30 фунтов багажа, чуть больше двенадцати килограмм.
Ну, и нормы довольствия были, конечно же, разные. Сельчанам продовольственный паек давали на два рубля меньше, чем в городе: на селе, считалось, прокормиться проще. И хотя работы, чаще всего, не оказывалось и там, беженцев понуждали отправляться в уезды, где они обходились казне дешевле, а коренных сельчан, старожилов, призывали проявить милосердие, поделиться с пришлыми кровом и куском хлеба.
Только напрасно. Проявлять милосердие деревенские жители не желали. И трудности, связанные с войной, относили на счёт беженцев, которых винили во всех смертных грехах.
«Одни надеются найти в беженцах дешевую рабочую силу, другие опасаются встретить в них конкуренцию, третьи возмущаются их требованиям.
Конкуренция! Это острый пункт во взаимоотношении беженцев и местного населения. Это неотвратимое и, к сожалению, частое явление, ведущее к разобщению. Местное население – не все, конечно, – иногда видит в выселенцах тяжелое, ненужное бремя. Выселенцы таким отношением оскорбляются и возмущаются, и трагически растет стена взаимного непонимания…».
Помыкавшись на селе, победствовав, семья беженцев в поисках лучшей доли ехала порой дальше. А «самовольное переселение» было под запретом – беженцы тут же лишались пособия. Отныне никто за их судьбу не отвечал. Ни правительство, ни губернские власти.
Вот и получалось: уедешь – плохо, останешься – ничуть не лучше.
Прокудинский комитет сообщал, что «беженцы, не получая пайка, дров, квартир и обуви, сильно ропщут. Управляющий губернией просит уездный комитет вмешаться, принять меры…».
В декабре 1915 года беженцы Каменской волости отправили губернатору телеграмму, жалуясь на бедственное положение. Старшина деревни Усть-Иня походил по домам, походил и составил акт:
«Из 27 семей беженцев только 10 могут, до некоторой возможности, жить без помощи от казны, остальные находятся в худшем положении. Для них существовать без пособия затруднительно... Но все же острой необходимости в предметах первой необходимости замечено не было…».
И добавил, что жаловались беженцы будто для того, чтоб выбить из казны дополнительное пособие...
К весне 1916 года в Томской губернии проживало 32 тысячи беженцев. Больше всего в Томском и Барнаульском уездах: соответственно, 9430 и 3613 человек. Среди городов по числу беженцев выделялись Томск (4748 человек), Новониколаевск (2218), Барнаул (2129) и Бийск (1057). В других городах и станциях беженцев было меньше, по нескольку сот и даже десятков.
Сведения об источниках их существования время от времени поступали в губернский комитет. Картина получалась безрадостная.
В начале января 1916 года из 7967 беженцев, осевших в Томском уезде, в пособии нуждались 7618 человек. В Бийске, судя по телеграмме, заработок имели 12 прибывших. В Колывани и Каинске работу не нашел вообще никто, а в Томске средства к существованию получили 250 человек, остальные 4443 продолжали нуждаться в казенной и благотворительной помощи.
Среди беженцев преобладали земледельцы и чернорабочие. Тех, кто знал ремесло, мог работать слесарем, плотником, кузнецом, печником, портным или сапожником, было ничтожно мало. Женщины заявляли о себе, большей частью, как о прислуге – лишь немногие могли наняться прачкой, швей или портнихой.
Цены же на труд устанавливал губернский комитет: весной, до покоса, мужчинам при полном довольствии полагалось платить не меньше 19-ти рублей, без питания и одежды – 12 рублей в месяц. Женский труд стоил на 4 рубля меньше. Летом, в страду, мужчинам, жившим за свой счет, гарантировали от 25 рублей и выше, на «хозяйственном содержании» должны были получать 18 рублей.
Ну, а как оно было в действительности, знали сами беженцы да работодатели. Больше никто.
«Беженцы поначалу устремились в города, там было легче найти приют и заработки… Но города оказались неподготовлены, не смогли всех приютить. Горожане часто относились к беженцам подозрительно и недоверчиво. Говорили: куда они едут? Они несут нам горе, болезни, безумие. Не надо нам их!
И беженцев стали «распылять» по деревням, отправлять на сельскохозяйственные работы. Но работы в деревне не находилось, либо измученные, обессилевшие беженцы… плохо с нею справлялись, навлекая упреки в тунеядстве. Так вырастала трагедия беженства, обращенная одной стороной к обездоленным, а другой – к населению, среди которых беженцы искали приют…».
Трагедия беженства – это и поиск жилья. Найти тёплый угол, надёжный приют в переполненном городе удавалось не всем.
Острая «нехватка помещения» обнаружилась сразу, с первых же дней. За полтора месяца приема беженцев из-за «нежелания домовладельцев сдавать квартиры» удалось пристроить всего 220 человек. Меньше трети тех, кто остался в городе и не уехал в деревню. Остальные жили в теплушках и бараках.
В Мариинске, некоторых других городах министерство финансов разрешило сдать беженцам полупустые винные склады. Временно и с тем условием, что содержание казенных складов и примыкавших дворов возьмут на себя горожане. Отцы города, вздохнув, соглашались: пусть так, лишь бы расселить часть беженцев.
Опыт получил распространение. Под беженские бараки использовали заброшенные этапные здания: там, где раньше селили арестантов – грабителей, воров да прочих злодеев, разместили новых невольных жителей Сибири. Но чаще всего беженцам давали ветхое переселенческое жилье и бараки, принадлежавшие Округу путей сообщения.
В Томске поступили так же, попросили железнодорожников уступить ненужные им два барака, а рядом построили новые – со столовой, баней, сушилкой и прачечной.
Заведовал постройкой член городского комитета купец Желябо. А архитектор Федоровский возглавил комиссию по использованию для беженцев городских зданий. Усердно занимались нуждами беженцев купцы Родюков, Кухтерин, Голованов, архитектор Крячков, судовладелец Плотников. И полицмейстер Шеремет, который руководил расселением беженцев из теплушек.
Прикинули: приспособив городские Басандайские дачи, можно разместить там не меньше двух тысяч душ. Кто-то предложил поселить беженцев в фешенебельных гостиницах «Европа» и «Россия», другой высказался более решительно. Посоветовал отдать беженцам дома терпимости, предварительно выселив оттуда девиц.
За городом находился концлагерь для военнопленных. Можно обратиться к господам военным, сказал кто-то, пусть уступят в распоряжение комитета пару бараков. Жилье, нужно жилье – неважно, где и какое!
В конце концов, немного остыв, приняли здравое решение: разместить беженцев в старых военных казармах на Черепичной улице, приведя солдатское жилье в божеский вид. А в другом месте города, на пивзаводе Крюгера, отвести под бараки два-три пригодных здания – владелец не возражает.
Превратили в бараки амбар на усадьбе Квятковского, баню Фонштейна, дом Скороходова на Офицерской улице. Барак всё равно лучше теплушки, пусть там, во временном пристанище, «спёртый воздух, убийственный запах, вообще тяжело, а некоторые живут там по две недели и больше».
Но крыша над головой есть, это главное.
Ведь «в маленьких теплушках ютятся сотни беженцев. Мрак. Духота. Теснота. Дети и старые не отделены от остальных. Открыть стенку вагона – остудить без того холодное помещение, а держать вагоны закрытыми невозможно. Вдобавок громадное большинство беженцев еле прикрыто лохмотьями, теплое платье имеется у немногих. Дети почти голые. Многие не имеют обуви.
И несмотря на это, они все-таки живут в теплушках: настолько потревожен их дух. Многие пытаются вернуться обратно или хотят уйти от невыносимо тяжелой жизни, отправившись в уезды. Тяга «в деревню» среди беженцев довольно значительная…».
Полицмейстер грозится, дамы из благотворительного комитета уговаривают, санитарный врач пугает. Да разве ж можно напугать человека, который видел смерть, испытал разорение, голод, брюшной тиф! Тем более, из города – от тех, кто устроился в бараках – приходят неутешительные вести.
«Беженцы, помещенные в пивоваренном заводе Крюгера, находятся в невозможных санитарных условиях. Помещения старые, сырые, холодные, тесные и темные, со стен течет, на полу сыро, воздух сырой, спертый, угарный. Среди беженцев много больных. Врачи указывают, что здесь люди умирают и падают в обморок, стоит стон и плач…».
Да, смерть собирает среди беженцев богатую дань. Ежедневно, а может, ежечасно.
«У немецкой колонистки Штейнбренер, живущей в солдатских казармах, скончался от скарлатины ребенок. Она обратилась за помощью, чтобы купить гроб, а ей ответили, что нет ассигнаций... Вчера она обходила ближайшие к казарме дома и просила денег на похороны ребенка…».
Всем тяжело – полякам, немцам, латышам, евреям. Всем гонимым судьбою, лишенным пристанища, куска хлеба, надежды.
Азохэн вэй, азохэн вэй! Чем провинились мы пред Тобою, скажи…
* * *
Помогать ближнему – важнейшая заповедь.
Когда кому-то плохо, можно ли оставаться безучастным, слышать спокойно плач? Нельзя стоять в стороне: надо давать людям одежду, кров, заработок. Делиться последним.
«По линии движения беженцев еврейские общества оказывают им первоначальную помощь бельем, платьем и пищей». И потом, по прибытию, стараются опекать и поддерживать, сколько возможно.
«К работе в еврейском комитете помощи жертвам войны привлечено до 150 человек. Работа распределена между отдельными секциями. Из числа прибывающих в Томск еврейских беженцев некоторые почти не владеют русским языком. Среди беженцев много ремесленников. Местным еврейским комитетом производится регистрация евреев-беженцев, минуя регистрационное бюро в бараках…».
С первых же дней работы городского комитета помощи беженцев в него вошли Быховский и Бейлин. Обязанности казначея стал выполнять доверенный Торгового дома «Штоль и Шмидт» Познер. Кац вошел в хозяйственно-продовольственную, а Лефельд – в ревизионную секцию комитета. Представителем Татьянинского комитета стал г-н Сегал.
Купец Дондо занялся доставкой мяса на «питательный пункт беженцев», купец Дистлер участвовал в их перевозке. Помогал беженцам врач Лурия.
«Многие месяцы на его «единоличном ведении» держался и сбор пожертвований, и их распределение в «далеких заброшенных селах Нарымского края и других пунктах, отрезанных во время весенних разливов от мира Б-жьего».
Переписка доктора Лурия составила целый «выселенческий архив» – сохранился ли он где-то хоть частично?».
К середине осени 1915 года Томск принял 1250 русских беженцев, 420 евреев, 234 поляков, а всего здесь нашли пристанище свыше 2 тысяч человек – не считая тех, кто оставался на станции.
Через полмесяца число беженцев перевалило за 3700, среди них было 454 еврея. Еще через полмесяца, к середине ноября, беженцев в Томске насчитывалось свыше 4200, а с теми, кто жил в вагонах, на полторы сотни больше. В декабре регистрационное бюро указывало в отчетах 4824 беженца, из них 1877 русских и 504 еврея – 139 семей.
К февралю следующего года томичами стали 579 еврейских беженцев, 190 семей, а к марту – 604 человека, 205 семей. И число их продолжало расти: еще через полгода, по данным на 1 сентября, в Томске проживало 677 евреев-беженцев, 221 семья.
В первую зиму на частных квартирах удалось разместить свыше 200 евреев. Оставшиеся продолжали жить в бараках, получая помощь от города и общины. Ежемесячные сборы в пользу евреев-беженцев достигали 2200 рублей. Община собирала одежду, снабжала медикаментами, помогала искать родственников.
«Значительно лучше организована помощь евреям, хотя она оказывается исключительно на средства местного еврейского общества, – признавали газеты. – еврейский комитет оборудовал интернаты – по Татарской улице, по Никольской в доме №31, в доме Ховсе по Иркутской улице, в еврейском училище на Воскресенской улице. Часть беженцев живет на Степановке и в подвале Солдатской синагоги, некоторые работают на мельнице Фуксмана.
Правда, не все помещения, снятые комитетом, удовлетворительны. Но везде соблюдается чистота, стол вполне приличен… В деле помощи евреям-беженцам принимает участие значительная часть еврейского общества. Установлены дежурства учащейся молодежи и дам-благотворительниц. А в недалеком будущем еврейский комитет предполагает открыть для евреев-беженцев общую мастерскую, где будут преподаваться различные ремесла, сапожную на кооперативных началах, чулочную, белошвейную и так далее. Возможно, будет открыта школа для детей беженцев…».
Почти всё из этой программы было выполнено: мастерские работали, беженцы обучались ремеслу, находили постоянный заработок. Но число их росло, средств еврейского комитета уже не хватало.
Тогда, посовещавшись, решили обратиться в городской комитет, дабы тот похлопотал о субсидии, полагавшейся всем, без исключения, беженцам в равной мере. Ведь многие евреи, со своей стороны, жертвовали в общую копилку, не думая об адресной помощи: купец Фуксман, присяжный поверенный Бейлин, промышленник Перельман и другие.
На первых порах кое-что от субсидии, которую давала казна, действительно перепадало еврейскому комитету. Потом помощь оскудела – не без участия городского комитета, где раздавались возмущенные голоса: почему это, скажите на милость, еврейские беженцы находятся в лучших условиях? Надо ли помогать евреям, если продовольственное пособие у них почти вдвое превышает пособие, получаемое остальными беженцами.
Но никто не вспоминал, что, к примеру, православное духовенство, проводившее работу среди беженцев, получало денежную поддержку от казны. Представители других конфессий такой привилегии были лишены…
К середине 1916 года в губернском центре поселились без малого 4 тысячи беженцев. Из них русских 1516, поляков 1235, евреев 667, литовцев 277, латышей 255 и 36 цыган. Третья часть беженцев – дети. Всего же в Томской губернии к этому сроку осели 32 тысячи беженцев – евреев среди них было 890 человек.
В ту пору еврейский комитет, по официальным данным, оказывал помощь 643-м беженцам-томичам. Не оставались без поддержки евреи в уездах. Но пособие от государства уже мало ощущалась.
В мае 1916 года томичи направили правительству жалобу, где указали: «задержка с рассмотрением смет национальных обществ и оказанием помощи беженцам» пагубно сказывается на их благополучии. Смету урезали по всем статьям: продовольствие, квартирное пособие, врачебная помощь.
Решив, что помощь беженцам можно сворачивать, правительство сокращало расходы. Губернатор Дудинский был вынужден опять посылать в Петроград телеграммы:
«Отсутствие кредита для удовлетворения нужд беженцев ставит меня в крайне затруднительное положение. Некоторые беженцы, особенно нетрудоспособные, не получив пособие за июнь и июль, испытывают большую нужду, являются ко мне с просьбами оказать немедленную помощь…».
Но ходатайство о переводе дополнительных, по смете, 215-ти тысяч рублей оставалось без рассмотрения. Денег по-прежнему не хватало.
Еврейский комитет, испрашивая на три месяца 19309 рублей, получил от губернского комитета 10680 рублей. Литовцам вместо 13 тысяч дали 8,7 тысяч рублей. Латышам предоставили втрое меньше от сметы: просили 17 – получили 5 с лишним тысяч. Всего ж по губернии национальные комитеты получили 80 тысяч, вдвое меньше от потребности в субсидии, которая составляла 158 тысяч рублей.
В пояснительной записке к смете расходов еврейского комитета говорилось: из 643 опекаемых беженцев 508 получают продовольственную помощь постоянно, изо дня в день. Большинство из них работать не могут – старики, дети, инвалиды, матери с малышами.
Но помощь со стороны губернского комитета всё сокращается: на квартирное довольствие еврейское общество вместо 3345 рублей получило 2580, на врачебно-санитарную помощь дали 127 рублей, а в смете было заложено 1350 на три месяца. Статья расходов «призрение детей» была вычеркнута, как и другая, «культурно-просветительные мероприятия». На трудовую помощь, испрашивая 1870 рублей, еврейский комитет тоже не получил ни копейки.
Все недоумевали: что прикажите делать, как жить?
Да и те, вдвое урезанные цифры, правительственные службы не одобрили. Кредитная комиссия министерства финансов, утверждая сметы расходов, вычеркнула сумму дотации, полагавшуюся томским евреям-беженцам, и вписало свою – 8595 рублей. Получалось, еврейскому комитету было ассигновано в два с половиной раза меньше требуемого.
Ну, и не только ему.
Телеграммой от 11 августа 1916 года томскому губернатору сообщили: «общий уровень кредитов на содержание беженцев будет подвергнут сокращению». Тратить значительные суммы на беженцев правительство категорически отказывалось: губернаторов уведомили, что помощь от казны будет сокращена ровно вдвое.
Такое решение приняло Особое совещание по делам беженцев при МВД под председательством Энгельгардта. Томичи схватились за голову: беженцев обрекали на полуголодное существование, а то и верную смерть.
«Томский городской комитет признавал, что сокращение числа беженцев, нуждающихся в продовольственном и квартирном пайке до 50 процентов, создает безвыходное положение». Об увеличении нормы ассигнований ходатайствовал губернский комитет, приводя новые убедительные доводы.
В Томской губернии, говорили, «отхожих промыслов, где беженцы могли бы получить постоянную работу, нет. Они работают, в основном, поденно или как прислуга у частных лиц, а учесть случайный, временный заработок сложно. Число семей беженцев, имеющих возможность содержать свои семьи личным трудом, не более 20-25 процентов. Остальные – старики, дети, нетрудоспособные люди, которые без правительственной помощи обойтись не могут…».
А не имея заработка, при такой «крайней дороговизне», люди начнут попросту умирать: неужели не ясно!
Ясно…Только никого это в правительстве по-настоящему не волновало.
Война продолжалась. Бездарная война, жестокая кровопролитная бойня продолжалась – и стоила колоссальных средств. Тут не до беженцев, которых она порождала.
Они что ж, далеко от фронтовой полосы: не слышат свист пуль, разрыва снарядов. Выехали в Сибирь – и пусть живут себе потихоньку, не докучая просьбами. Как-нибудь выживут.
Ну, а нет – на то она и война. Без жертв не бывает