Опубликовано в журнале «Корни» № 17, стр. 85-95 и на сайте http://shorashim.narod.ru/best.html
При использовании ссылка на журнал «Корни» обязательна.
Ева Цветова
(Саратов)
Еврейские мотивы в
музыке
Наконец-то у меня в руках книга,
которую я так долго искала. Это “Письма к другу. Дмитрий Шостакович – Исааку
Гликману”. Цитаты из этой книги я часто встречала в печати. Но так хотелось
обратиться к первоисточнику.
Первое письмо. Дата – 30 ноября
1941 года. Куйбышев. За этой датой – шквал воспоминаний. Ведь с этим городом
связаны не только события личной биографии Шостаковича, который находился здесь
в эвакуации. В Куйбышеве произошло музыкальное событие мирового значения.
Здесь 5 марта 1942 года
состоялась премьера Седьмой “Ленинградской” симфонии Шостаковича. Об этом
написано и рассказано много, и я не хочу повторяться. Скажу лишь, что нас,
артистов симфонического оркестра филармонии, игравшего тогда в кинотеатре
“Молот”, пригласили на этот концерт. С тех пор навсегда осталось чувство как бы
личной причастности к событию, масштабы которого с годами осознавались все
глубже. И навсегда запечатлелся облик Шостаковича, хрупкого, очень моложавого
интеллигента. Как-то не верилось, что это в нем таятся силы, вызвавшие к жизни
творение, потрясшее зал. И кланялся он как-то неловко, будто ему было неудобно
быть в центре внимания.
Так я впервые увидела
Шостаковича, которого еще в юные годы ленинградские и московские музыканты
провозгласили гением. Вокруг его имени бурлили яростные споры. За много лет до
того, как мы смогли познакомиться с музыкой его оперы “Леди Макбет Мценского
уезда”, мы уже знали, что это – “сумбур вместо музыки”, как писала об этом в
1936 году газета “Правда”. Однако после этого он написал «Пятую симфонию»,
которую официальная критика дружно провозгласила оптимистической трагедией.
Откуда нам было тогда знать, что такое восприятие было далеко не общим. Так,
например, писатель Александр Фадеев писал: “Конец звучит не как выход (и тем
более, не как торжество или победа), а как наказание или месть кому-то, страшная
сила эмоционального воздействия, но сила трагическая. Вызывает чувство тяжелое”
[1]. А созданный еще до войны Фортепианный квинтет был удостоен Сталинской
премии.
Такие испытания на разрыв – от
высочайшего официального признания, самых престижных наград и почетных званий
до глумления, оскорблений – он переживет еще не раз. Он выдержит все. И
останется победителем. Его спасет музыка.
Я читаю письма другу. Лаконичные
фразы. Никаких восклицательных знаков. Информация обо всем – о концертах, о
работе Союза композиторов, о хоккее (судья был без коньков и в валенках), о
футболе (он всю жизнь был страстным болельщиком) и о том, что получил другую квартиру…
А еще о том, что его мать и сестра все еще в Ленинграде, и им уже совсем нечего
есть, так как больше не осталось собак и кошек… И о том, как ночью он горько
плакал… Так можно писать только очень близкому другу.
Еще в ранней молодости Шостакович
стал кумиром Гликмана. И остался таким на всю жизнь. Их познакомил Иван
Иванович Соллертинский (о нем речь впереди). Гликман работал заведующим
культмассовым отделом филармонии, а потом стал личным секретарем Шостаковича.
Отвечая на письмо Гликмана, в котором он благодарит Шостаковича за посвящение
ему романса, композитор писал: “Я очень тебя люблю и потому посвящаю. Очень без
тебя скучаю. У тебя, подобно солнцу, имеются пятна, но их гораздо меньше, чем у
меня и у многих других людей” [2]. Их переписка продолжалась до последних дней
жизни композитора. Письма хочется цитировать целиком. Они содержат
интереснейшую информацию. Стиль предельно лаконичный. Только один раз сдержать
горе не удается. Оно вырывается наружу. Скоропостижно умер Соллертинский.
Только что он в Новосибирске читал вступительное слово о Седьмой симфонии
Шостаковича. И вот… “Дорогой Исаак Давыдович. Прими мои самые горячие
соболезнования по поводу кончины нашего с тобой самого близкого друга Ивана
Ивановича Соллертинского. Мы с тобой его больше никогда не увидим. Нет слов,
чтобы выразить все то горе, которое терзает все мое существо. Пусть послужит
увековечением его памяти наша любовь к нему и вера в его гениальный талант и
феноменальную любовь к тому искусству, которому он отдал свою прекрасную жизнь
– к музыке. Нету больше Ивана Ивановича. Это очень трудно пережить” [3].
Памяти своего друга Шостакович посвящает
свое «Второе трио». Он создает музыкальный памятник необычайной трагической
силы, одухотворенности и красоты. 1944 год. Лишь недавно Шостакович создал
произведение, ставшее вершиной его трагической музыки – «Восьмую симфонию».
«Трио» также принадлежит к самым трагическим его страницам. Финал произведения
построен на материале еврейской плясовой музыки. Это страшная, искаженная
нечеловеческой мукой пляска. Пляска смерти.
Мир содрогнулся, узнав о
Майданеке, Освенциме… Фашисты не были лишены эстетического чувства. Они гнали в
печи людей, сопровождая эту церемонию музыкой. Думается, в еврейских музыкантах
недостатка не было. Они играли, зная, что та же участь ждет их самих…
В одном и том же письме
Шостакович сообщает Гликману о работе над «Трио» и над оперой “Скрипка
Ротшильда”. Еще находясь в Куйбышеве, Шостакович настойчиво обращался к своим
ленинградским друзьям с просьбой найти клавир оперы его ученика Вениамина
Флейшмана.
До войны в классе самого молодого
профессора композиции в Ленинградской консерватории Дмитрия Шостаковича учились
студенты, имена которых вскоре стали широко известными – Георгий Свиридов,
Герман Галынин, Юрий Левитин, Борис Чайковский… Очень большие надежды подавал и
Вениамин Флейшман. Его дипломной работой была опера по одноименному рассказу
Чехова “Скрипка Ротшильда”. Сам ли он выбрал этот сюжет или его подсказал
Шостакович, неизвестно. В письме Гликману Шостакович пишет, что удивляется
тому, как молодой начинающий композитор так постиг дух и смысл очень сложного
чеховского рассказа.
События происходят в маленьком
еврейском городке. Собственно, событий здесь и не бывает. Живут в местечке
почти одни старики, но умирают они так редко, что гробовщик, получивший в
местечке почему-то прозвище Бронза, терпит одни убытки. Мысль об убытках преследует
Бронзу всю жизнь. Отвлекала его от горьких мыслей только скрипка. Он хорошо
играл, и его иногда даже приглашали в еврейский оркестр играть на свадьбах или
на похоронах. Но и здесь он страдал – от духоты, от запаха чеснока. Но больше
всего досаждал ему тощий жалкий флейтист, который дул ему в самое ухо и
ухитрялся даже самую веселую музыку играть грустно. Он так раздражал Бронзу,
что тот иногда без всякой причины обижал беззащитного еврея и даже налетал на
него с кулаками. Судьба как бы в насмешку дала бедняку фамилию знаменитого
богача – Ротшильд.
Бронза тяжело заболел. Он понял,
что впереди уже ничего не осталось. А посмотришь назад – там ничего, кроме
убытков и таких страшных, что даже озноб берет… Зачем люди мешают жить друг
другу? Ведь от этого такие убытки! Если бы не ненависть и злоба, люди имели бы
друг от друга громадную пользу…
Думая о пропащей, убыточной
жизни, он заиграл, сам не зная – что, но вышло жалобно и трогательно, и слезы
потекли у него по щекам. Батюшке он сказал: “Скрипку отдайте Ротшильду”.
Ротшильд давно оставил флейту,
играет только на скрипке. Он пытается повторить то, что играл Бронза, но у него
получается такое унылое и скорбное, что слушатели плачут. “И эта новая песня
так понравилась в городе, что Ротшильда приглашают наперерыв купцы и чиновники
и заставляют играть по десяти раз…”
Видимо, и профессору, и его
ученику была близка грустная чеховская ирония и мысль о великой силе музыки,
пробуждающей даже в самой заскорузлой душе доброту и мудрость.
Опера была близка к завершению.
Но началась война. Флейшман ушел на фронт. В сентябре 1941 года он погиб.
Уже прозвучала в блокадном
Ленинграде «Седьмая симфония» Шостаковича. Пришли к нему признание, мировая
слава, требуют воплощения новые замыслы. А он вновь и вновь просит друзей найти
клавир его ученика. Наконец, хлопоты увенчались успехом. Отрывая время от своей
творческой работы, он заканчивает “Скрипку Ротшильда”, долго добивается ее
постановки. Она прозвучала в концертном исполнении в Москве и Ленинграде лишь в
60-е годы.
1948 год снова обрушивает на
композитора громы и молнии. Он – центральная фигура среди так называемых
формалистов, заклейменных печально известным Постановлением ЦК КПСС об опере
Мурадели “Великая дружба”. “12 лет тому назад, – пишет он Гликману, вспоминая “Сумбур
вместо музыки”, – я был моложе и легче переносил всякие встряски. Старею,
сдаю…” Он жестоко обруган, изгнан из обеих консерваторий, произведения его не
исполняются…
А еще в том же году объявлена
борьба с космополитизмом (читай – с евреями…). Начинается антисемитский шабаш.
И именно в этом году он создает новое произведение, заведомо зная, что оно
обречено на вечное молчание.
Однажды он случайно покупает в
книжном магазине сборник “Из еврейской народной поэзии” в русском переводе. Это
было летом. А уже в августе почти все песни были им написаны. И в том же году в
день рождения композитора у него дома в кругу близких друзей, среди которых
были Мстислав Ростропович, бывший ученик Самуил Вайсберг (зять Михоэлса),
состоялась “премьера”. Впечатление было огромным.
Факт создания этого цикла так или
иначе стал известен. И появились анонимки с текстами типа “продался жидам”.
Одному из друзей Шостакович сказал: “Я всегда старался философски относиться к
таким инцидентам, однако никогда не думал, что это меня до такой степени
возмутит...” Два года спустя, снова в день рождения, в доме Шостаковича,
конечно же, звучала музыка, и, как вспоминает Гликман, вершиной вечера стал
этот цикл. “Пели Нина Дорлиак, меццо-сопрано Янко, тенор Белугин… Впечатление
было грандиозным”.
Тем же 1948-м годом отмечен и
«Первый скрипичный концерт», посвященный Давиду Ойстраху. Он учил его тайком.
Концерт тоже был признан формалистическим.
Но самым прямым музыкальным
ответом на кампанию борьбы с формализмом, самым острым, полным иронии и сарказма,
был созданный в этот же период “Антиформалистический раек” – блестящая сатира
на апологетов борьбы с формализмом.
Настоящая премьера “Еврейских
песен” и «Скрипичного концерта» состоялась более семи лет спустя, в 1955 году.
Первыми исполнителями вокального цикла были Нина Дорлиак, Зара Долуханова,
Алексей Масленников. Успех был огромный. Отдельные песни бисировались по
три раза. После ужина Шостакович сказал
Гликману: “Мне очень понравился твой тост, в котором ты говорил, что, слушая
мои песни, ты чувствуешь себя евреем, русским, армянином, испанцем, т.е. сыном
всего человечества”.
Шостакович никогда не мог забыть
удара, безжалостно нанесенного ему, совсем молодому композитору – автору оперы
“Леди Макбет Мценского уезда”. Почти сорок лет спустя он пригласил друзей,
чтобы отметить годовщину со дня опубликования статьи “Сумбур вместо музыки”.
Вспоминали в подробностях глумления, оплевывание оперы. Его тогда убеждали
покаяться, признать свою вину. А он вместо покаяния писал свою «Четвертую
симфонию», которая тоже много лет ждала права быть услышанной.
Многострадальная опера вернулась
на сцену под несколько измененным названием – “Катерина Измайлова” – в 1963
году. Началась ее блестящая театральная судьба, подтвердившая правоту дирижера
Самуила Самосуда, назвавшего ее еще тогда, в далеком 36-м, гениальной.
И тридцать лет почти пылились
ноты,
И музыка средь мертвой полутьмы,
Распятая на них, металась ночью,
Желая быть услышанной людьми.
Так написал Евгений Евтушенко.
19 сентября 1961 года в
«Литературной газете» было напечатано стихотворение Евгения Евтушенко,
потрясшее Гликмана, – “Бабий Яр”. Он принес его Шостаковичу. Вечером того же
дня Шостакович по телефону сказал, что обязательно на эти стихи напишет
вокально-симфоническую поэму. Вскоре Шостакович задумал уже не одночастную
поэму, а пятичастную симфонию, где “Бабий Яр” будет первой частью. Он работал с
неистовым порывом и быстротой. “Я не рассчитываю на полное признание, но не
писать не могу”, – делится он с Гликманом. Завершает работу в больнице. За 15-20
дней он написал остальные четыре части.
В письме, написанном из больницы,
он как бы между прочим сообщает Гликману: “Делали мне капилляроскопию. Что это
такое – это неважно. Капилляроскопию мне делала доктор Л.Ф. Тимошук. Ты,
наверно, помнишь эту фамилию. Я ее тоже помню и поэтому заинтересовался этой
процедурой. Л.Ф. Тимошук похожа на драматурга Мурашкину, которую описал в
рассказе “Драма” Чехов. С большим любопытством я смотрел на Л.Ф. Тимошук. Хотел
взять у нее интервью, но промолчал. Много у меня мыслей появилось в голове
после капилляроскопии” [4]. Еще один блестящий образец его иронии!
Надо ли напоминать, что это та
самая Тимошук, чья провокация вызвала к жизни чудовищное “дело врачей”. Не
правда ли, будто драматургом сочиненная ситуация?
13-я симфония Шостаковича была
впервые исполнена 20 июня 1962 года в Москве. Ее исполнению предшествовал
большой шум в печати. Немудрено. На афише стояли два имени – Дмитрий Шостакович
и Евгений Евтушенко. Мало этого. Одна из частей написана на текст стихотворения,
которое при опубликовании вызвало общественную бурю. Поэта тогда обвиняют во
всех смертных грехах.
В новой симфонии
Шостакович объединяет пять стихотворений: “Бабий Яр”, “Юмор”, “В магазине”,
“Страхи” и “Карьера”. С потрясающей силой симфония утверждает ценность
человеческой жизни, человеческого достоинства, мужества, стойкости.
Исполнение симфонии
было на грани запрета. Генеральная репетиция была приостановлена, но не
отменена. Волнение достигло предела. К полудню премьеру разрешили. Перед тем,
как отправиться на концерт, Шостакович сказал Гликману: “Если после симфонии
публика будет улюлюкать и плевать в меня, не защищай меня. Я все стерплю”.
Симфония прошла с
триумфом.
И так было не
только в Москве. Я помню, когда «Тринадцатая» исполнялась в первый раз в
Куйбышеве. Вокруг предстоящего концерта создавалась атмосфера странная, зыбкая,
тревожная. Но после последнего аккорда зал был единым целым. Люди с каким-то
необычным просветленным выражением лиц горячо благодарили за пережитое. Такова
сила настоящего искусства.
Пробуждать
человеческое в человеке, говорить о нем правду, подчас жестокую и безжалостную,
помочь ему подняться, выстоять – не в этом ли самое главное значение великого
композитора ХХ столетия?
Это нелегко. Снова
вспоминаются строки из письма, написанного из Куйбышева: “Иногда по ночам,
терзаемый бессонницей, я плачу. Слезы текут обильные, горючие… А потом
успокаиваюсь. Нервы шалят…” А дальше – о футболе, о хоккее. Он умел брать себя
в руки. Он умел побеждать. Других. И себя.
Откуда эта боль? –
спрашивают нередко, вслушиваясь в еврейские мотивы в музыке Шостаковича. Не
еврей ли он? Нет, не еврей ни в одном колене. Он всего-навсего настоящий
русский интеллигент. И, ненавидя все античеловеческое, он не мог пройти мимо
страшной трагедии, которой навсегда будет отмечен ХХ век – мимо Катастрофы,
мимо многих иных трагических страниц в еврейской судьбе. Фашизм для Шостаковича
был воплощением всего, что угрожает человеку и человечеству.
Я позволю закончить
статью цитатами из книги, о которой идет здесь речь. Письмо Шостаковича.
Последнее.
“Дорогой Исаак
Давыдович!
Последнее время я
довольно много сочинял. Решил тебя информировать о моих новых опусах.
После 15-го
квартета я написал 11 сонетов на слова Микеланджело… Перелистывая книгу и
рассматривая репродукции великих творений Микеланджело, я обнаружил в ней ряд
его поэтических произведений. Вот какие я использовал для своего “цикла”… (идет
перечень сонетов).
Следующий опус
“Стихотворения капитана Лебядкина”. Слова Ф. Достоевского… Оба эти цикла
написаны для баса и фортепиано.
В образе капитана
Лебядкина много от шута горохового, однако в нем гораздо больше чего-то
зловещего.
У меня получилось
очень зловещее произведение.
Мне трудно судить о
Микеланджело, но, как мне кажется, главное вышло. А главное в этих сонетах мне
показалось следующее:
Мудрость, Любовь,
Творчество, Смерть, Бессмертие…” [5].
“Само собой
разумеется, – комментирует Гликман, – что оба поэта, Микеланджело и капитан
Лебядкин, стоят на немыслимо далеком расстоянии друг от друга, и неиссякаемой
фантазии Шостаковича пришлось-таки совершить головокружительный полет, чтобы
одновременно написать два столь контрастных цикла”. О пятичленной формуле, в
которой Шостакович формулирует главное содержание сонетов Микеланджело,
Гликман, с моей точки зрения, написал замечательные слова. “Эта пятичленная
формула, как мне кажется, звучит и как кредо, и как завещание Шостаковича”.
Повторю еще раз:
МУДРОСТЬ, ЛЮБОВЬ, ТВОРЧЕСТВО, СМЕРТЬ, БЕССМЕРТИЕ…
Примечания
1. Цит. по книге “Шостакович”
Кшиштоф Мейер. Издат. ДЗСЦ Композитор. Санкт-Петербург, 1998 г. Стр. 214.
2. Письмо № 17.
3. Письмо № 26.
4. Письмо № 158.
5. Письмо № 288.