Васька Щеглов принес потрясающую новость: на Тверском бульваре поставили
карусель! Об этом говорили и на переменах, и на уроках. Волновала новость,
волновало и то, что Васька еще вчера покатался, а мы еще не видели карусели… К
концу третьего урока я шепнул соседу: «Айда?»
- На карусель? – догадался Ким. Вытерпеть еще два урока было невозможно, но
Ким боялся отца. – А если после уроков? – спросил он.
- После уроков все могут… Да еще из других школ набегут!..
Но и этот довод не пересилил страха перед отцовским ремнем. У меня отца не
было. И когда наш четвертый «Б» садился на урок природоведения, я уже летел на
боевом коне в веселом мелькании зазеленевшего Тверского бульвара.
Я прокатал все деньги, которые дала мама на горячие завтраки – мы вносили
их вперед за неделю. Мне повезло и на следующий день: писали диктант и
озабоченная Лидия Алексеевна забыла о моем побеге. Рассказывая о своей удаче, я
даже не спросил у ребят, что учили на природоведении. А учили СКЕЛЕТ ЧЕЛОВЕКА.
И вот я стою у доски.
- Расскажи, Володя, из каких отделов состоит позвоночный столб?
Медлить нельзя, надо показать, что я все выучил… Громко беру разгон:
- Значит так, позвоночный столб! Позвоночный столб состоит из следующих
отделов! – Говорю бодро, а сам шарю глазами по лицам товарищей. Вон Васька
несколько раз хлопает себя по шее и я радостно «вспоминаю»: - Шейный отдел –
РАЗ!
Васька стучит себя по широкой груди: - Грудной отдел – ДВА!
Лидия Алексеевна что-то пишет в классном журнале. Васька показывает мне
поясок от вельветовой курточки… Ага, ясно: - Поясничный отдел!
Все идет гладко, как никогда, даже весело. Начинают помогать и другие
ребята. Прикрываясь тетрадками и учебниками, они тянут губы и хором шепчут:
- Ко-пчи-ко-ва-я кость!
- Ко!-пчи!-ко!- ва!-я! кость!
Это я теперь, через шестьдесят лет, знаю, что копчиковая. А тогда никак не
мог разобрать незнакомое слово. Лучше было бы, если б кто-нибудь один
подсказывал! А то они друг друга только заглушают. Какая там кость? И место
вроде мягкое – откуда там кости взяться?
Но Лидия Алексеевна уже подняла голову от журнала и постучала карандашом:
- ТИ-ШЕ! Ну? Дальше!
Дальше… Я смотрю на класс. Слава богу, Васька опять выручает. Он встал за
спиной Кима и хлопает себя по заду – и я радостно выпаливаю:
- Ж о п ч и к о в а я к о с т ь!
ЧТО ТУТ БЫЛО!! Стоял такой рев, такой стон и хохот, что ни голоса Лидии
Алексеевны, ни звонка с урока никто не слышал! Уже заглядывали в дверь ребята
из других классов, крича:
- Что это у вас, а?!
А НАШ КЛАСС СТОНАЛ И ПОВТОРЯЛ ТОЛЬКО ДВА СЛОВА. Словом, большинство было
довольно. В меньшинстве были Лидия Алексеевна и моя мама. Маму опять в тот же
день вызвали в школу.
1975 год.
Появившись в Москве после шестнадцатилетнего отсутствия, я делал одно
открытие за другим. Так. Узнал, что мой друг детства-отрочества Сережа Гец –
писатель Сергей Львов. А другой друг школьных и юношеских лет Дезик Кауфман –
талантливый поэт Давид Самойлов. Ну, что Дезик талантлив, я и тогда не
сомневался, как и в его друзьях – Павле Когане, Борисе Слуцком, Сергее
Наровчатове и других, на встречу с которыми Дезик привел меня в декабре 1939
года. Вечер молодых поэтов в здании Юридического института.
Узнал я, что Давид Самойлов сейчас не в Москве, а Сергей Львов работает у
Твардовского в редакции «Нового мира» - вот это да! И я отправился на
Пушкинскую площадь – в редакцию.
В приемной некоторая робость закралась: ведь тут мог встретиться САМ ТВАРДОВСКИЙ!
Респектабельная дама-секретарь сообщила мне, что Сергей Львович пока
отсутствует, но вот-вот должен появиться, так что есть смысл подождать – и
указала мне на столик с журналами. «Это лучше – приготовлюсь к встрече»-
подумалось. Листаю журналы – уже и жалею, что мало времени на них – в нашей
глуши многих не встречал… Наконец в дверях – он: из толстенького пухленького
мальчика – этакий элегантный толстяк в хорошем заграничном пальто.
Дама, видимо, сделала ему знак – Сережа направился прямо ко мне,
протягивает руку «с вопросом в глазах». Я встаю и, вынув из кармана игрушечный
пистолет, купленный для сынишки по дороге,
стреляю! Но все же, опасаясь, что дама позвонит по «02» в милицию, я
восклицаю:
- Здравствуй, Сережа!! Я – Володька Сосновский!!
Объятия, восклицания – и мы уже едем обедать в ЦДЛ – Центральный Дом
Литераторов, что, конечно, тоже впечатляет. Но, в общем-то, и не до обеда:
рассказы, рассказы, вопросы! Сережа обо мне не знал абсолютно, о судьбе моей –
я о нем не больше. Покончив с обедом, я - проглотив рюмочку, направляемся к
выходу. В дверях мой европейски воспитанный друг останавливается, пропуская
меня. Я не уступаю ему, топчемся, как Манилов с Чичиковым; в это время дверь
открывается – и я вижу страшно знакомое лицо, и никак не вспомню, кто же это? А
лицо вдруг произносит:
- Оо! Для таких усов – надо садовника держать!
Пока я раздумываю каким экспромтом отплатить, мой Сережа здоровается:
- Здравствуйте, Михаил Аркадьевич!
- Здравствуйте, Сергей Львович!
До меня уже дошло; это – Светлов?!
И к мэтру:
- Михаил Аркадьевич, разрешите вернуться с Вами к столику – боюсь, второго
случая у меня не будет!
Друг мой явно не доволен моей навязчивостью, но я объясняю. Я рассказываю
им, как лет двадцать пять назад без конца читал на память и его «Гренаду», и
«Живые герои», «Большая дорога» - чуть не весь сборник. И когда в пятом,
наверное, классе сочинил стихотворение и прочитал его зашедшему Науму Меклеру,
частому нашему гостю, Меклер сказал: - Молодец! Надо познакомить тебя с Мишей
Светловым! Увы, сделать он этого не сделал – а потом был арестован…
- Ну, если уж Наума Меклера помните – тогда это действительно древние усы!
– воскликнул Светлов. Пришел он слегка «под шафе», тут еще рюмашку пропустил.
Немного побеседовали, Михаил Аркадьевич пару анекдотов выдал… Не желая далее
навязываться, мы откланялись. Сергею надо было еще в редакцию. Вскоре Светлова
не стало…
В детстве Сережа занимался в литературном кружке Центрального дома
пионеров, руководил кружком Михаил Аркадьевич. И, зная его с пионерских лет,
Светлов не называл его фамильярно – Сережа, а по имени-отчеству – Сергей
Львович. Михаил Аркадьевич не терпел амикошонства.
Сергей дружил с Давидом Самойловым. И у них даже была забавная встреча на
фронте, которую Самойлов описывает в предисловии к книге Сережи «Быть или
казаться» - книжке, вышедшей после смерти Сережи. И вышло так, что в мой
очередной наезд вдова и дочь Сережи, только что получившие авторские
экземпляры, первую книжечку подписали мне. А второй экземпляр, надписав,
попросили меня отвезти Давиду Самойлову – и мы помянули общего друга…
Около двадцати книг Сережи с автографами стоят на моей полке, за его
фотографией.
Познакомились мы с Сережей Гецем в пионерском лагере издательства
«Известий», шефа школы № 25, в которой Сережа учился – элитной школы, там
учились дети Сталина и других шишек. Ну, Сережа-то там учился по месту
жительства (на Садово-Триумфальной). Дружили «на почве», так сказать, к книгам,
стихам.
Однажды Сережа сообщил мне, что в Вадиковском переулке открылся районный
Дом пионеров и в нем – литературный кружок. Оказалось, что это здание бывшей
моей школы, переехавшей в новое здание на Сущевском валу – очень интересно!
Хоть я в это время и оставил свою 204-ю, ушел из 9 класса, Сережа меня
уговорил.
Литкружком руководил малоизвестный писатель и киносценарист, но прекрасный
человек – Виктор Евгеньевич Гарбарев. В гостях бывали известные писатели – так
познакомились мы с Константином Георгиевичем Паустовским. Во время
интереснейшей встречи Паустовский ни словом не обмолвился, что орден на его
пиджаке – за Испанию, где шла гражданская война, и откуда он недавно вернулся.
Так же, как я ни разу не встретил ни в одном из девяти томов его сочинений
славословий Великого Вождя Всех Народов.
Но до Паустовского Гарбарев пригласил на встречу с кружковцами поэтессу
Веру Инбер, которую я с раннего детства знал по рассказу «Тосик, Мура и
ответственный коммунист» в сборнике «Чтец-декламатор» под редакцией
Л.Сосновского – рассказик слащавенький.
В кружке были ребята разных возрастов – мы с Сережей старшие. Что-то Инбер,
вероятно, прочитала, потом предложила:
- А что вы пишете?
Дошла очередь и до меня. Я был уже не ребенок – канул в вечность отец, в
темнивовских лагерях сидела мама – ЧСИР, самого выкинули на улицу из квартиры –
жил у приютивших добрых и храбрых людей. Сюсюканье мне претило. И когда Виктор
Евгеньевич представил меня, я прочел, огрубляя басок:
В подчердачных высях жил поэт,
Голоден и вечно хил.
Зимой и летом
Несколько лет
Телом клопов кормил.
Стихи не плохи,
Да редактор скуп,
И в жизни чужие глядя,
Мой поэт мечтал, заременив пуп,
А кушал знакомый дядя.
И думал поэт:
- Мне бы
пожить
в теплой квартире с ванной!
Так ли б я смог тогда б е р а н ж и
т ь
От куриц и каши манной!
………………………………………..
Но годы прошли,
и пришел
гонорар,
У поэта квартира, жена.
Ванна,
детишки,
теща,
катар
И сам он – вроде слона…
Словом, я живописал, что материальные блага Музу не привлекли: стихи пошли
хуже.
Инбер вспыхнула – она-то жила «в квартире с ванной»! И сказала, что это
чуть ли не клевета на НАШИХ писателей!
- Где это Вы видели таких поэтов?!
- Да хоть Демьян! Бедный… Квартирка в Доме правительства…
Поэтесса горячо вступилась за Бедного, что он в расцвете сил… Покудахтав,
пошла к заказанному такси и, садясь, сказала провожающему смущенному Гарбареву:
- И передайте Сосновскому, чтобы сбрил бакенбарды!
Которыми в 15 лет я весьма гордился!
Году в восемьдесят втором или восемьдесят третьем главный режиссер Бийского
драматического театра М.Е.Карнаухов отправился в Москву на «Актерскую биржу»
(или «Актерскую ярмарку»?). Там Михаил Егорович познакомился с неким
драматургом, который предложил для постановки свою пьесу «Капитан Копейкин».
Как они там договорились – не ведаю, но драматург обещал режиссеру прилететь на
премьеру и прихватить критика-театроведа, который напишет рецензию в журнал
«Театр».
В тот день я зашел к директору театра – моему партнеру по настольному
теннису – взял пригласительный. И он с режиссером поехал в аэропорт – встречать
автора.
……………………
Сидим в зрительном зале, слева и
справа знакомые художники, болтаем… И вижу я, вдоль первого ряда идет режиссер
и кого-то высматривает. Телепатия сразу мне подсказала, хоть и причины нету,
что ищет он именно меня! И я встал.
Увидав, он действительно подошел ко мне:
- Владимир Львович, приехавший с автором критик, только сели в такси,
спросил: а не знаем ли мы в Бийске Сосновского Владимира Львовича? Мы сказали,
что, по всей вероятности, Сосновский на премьере будет. Пойдемте, я Вас
представлю!
А занавес вот-вот поднимется…
- Сосновский…
- Болдырев… В.Л., я перед отъездом забежал к Давиду Самойловичу, он как раз
на пару дней из Пярну приехал. Узнав, что я в Бийск, он говорит: «В Бийске мой
друг юности, Володя Сосновский… Передай ему привет!» Поискал записную книжку –
не нашел… «Ну что ты, в Бийске не найдешь Сосновского?!»
В их представлении Бийск – одна улица, и по ней медведи шляются… Тем не
менее – я нашелся!
Так как вот-вот поднимется занавес, договорились наутро встретиться в
кабинете директора – он сам предложил.
Утром знакомились, на всякие темы беседовали. Я и спрашиваю:
- Юрий Леонидович, вы коренной москвич?
- Нет, - говорит – еще и прописки московской нет, в Загорске прописан. А
вообще-то я - саратовский…
- Как хорошо! – обрадовался я – Был у меня друг, я всех саратовских
расспрашиваю…
- Так назовите фамилию, имя…
- Борис Яковлевич Ямпольский.
- Так это мой лучший друг! – вскочил Болдырев, буквально заорал!
- Он живой? Где он?!
- Живой! В Ленинграде, а до того – в Саратове, Ярославле, Петрозаводске…
Я беру адрес, я пишу, посылаю фото… Недели через две-три – ответ! Даже
дважды навещал его в Питере! С женой, детьми познакомился.
А ведь расстались мы в мае 1950, когда
я на очередной этап отбывал.
Так вот, судьбе надо было, чтобы режиссер Бийского театра взял к постановке
пьесу «Капитан Копейкин»;
чтобы драматург привез с собой критика – Болдырева;
чтобы Болдырев «забежал» перед отъездом к Самойлову;
чтобы Самойлов именно в это время приехал на два дня из Пярну;
чтобы вздумал передать мне привет через Болдырева;
и чтобы Болдырев дал мне адрес Бориса!!!
И все для того, чтобы мы нашли друг друга, увидались, продолжили дружбу, начатую
в БОГОСЛОВЛАГЕ.
…………………………
Болдырев, Благодаря Борису Ямпольскому, «вышел» на выдающегося поэта Бориса
Слуцкого, стал его душеприказчиком, хранителем творческого портфеля, где было
сотни четыре еще не опубликованных стихов. И добился их издания.
Борис Ямпольский оставил нам славную книжечку «Избранные минуты жизни», за
которую его на закате жизни приняли в Союз писаталей.
Он скончался после долгой тяжелой болезни…
Вот получилось – в этом году вышли мои «ЗАПИСКИ», хоть и мизерным тиражом.
Да в такой период моей жизни… Еще неожиданней, три года назад в Магадане вышла
книжечкой «Индия» - тоненькая, тридцатистраничная. И подумалось: а не наскрести
ли мне и в и р ш е й – может наберется
на книжечку – что-то, да оставлю от того, чем жил…
Не все подряд, конечно, с некоторым отбором…
Стал я собирать – что в толстой тетрадке, что на листках, и на машинке
отстуканных, и от руки. А что – «по инерции» - из памяти стало выскакивать. Как
и этот «Ночной митинг». Ведь – вспомнил! А когда же писалось? До лагеря, в
лагере? И вижу: ходим мы с Борисом по лагерной «улице». И я ему читаю этот
«Митинг».
- Интересно! - Хмыкнул онпосле первых строф. - Ну-ну! – Я дочитал. – А дальше?
- А дальше – сам не знаю. Может еще придет!..
Это, вероятно, год 48-й либо 49-й… А в пятидесятом, после очередного моего
приключения (не был я обделен приключениями) укатил на этап, и встретились
через тридцать лет!
И сейчас, стуча «Ночной митинг» на Бориной машинке, - думаю: а правда ли
было это чтение? Или теперь привоображалось? Но его: «Интересно!» Неужели
придумалось?
Последние четыре строчки приписаны – после беседы… И они, вроде, в ином
ключе.
(Эврика! Нашел: 1938-й! Мне – восемндацатый…)
После семнадцатилетнего отсутствия - по причинам, от меня не зависящим, -
в конце 1956 года я появился на родине в Москве и стал понемногу отыскивать
друзей юности, уцелевших в войну. У большинства
за эти годы изменились адреса, а у некоторых... и фамилии. Я был приятно
удивлен, узнав, что поэт Давид Самойлов -мой школьный и юности друг Дезик
Кауфман, а товарищ еще с пионерских лагерей Сережа - прозаик Сергей Львов. Его
первого я и навестил в редакции «Нового мира», еще руководимого
А.Т.Твардовским. Сережа работал редактором отдела критики.
То ли в тот, то ли в следующий мой приезд в Москву сидели мы у Сергея и в
разговоре об «известинском» периоде работы моего отца (в 1935-1936 годах, между
его освобождением из тюрьмы и вторым арестом) я упомянул имя Семена
Александровича Ляндреса, ответственного
секретаря «Известий» при Бухарине. Слышал, что в годы террора и его не
миновала горькая чаша.
- Ляндрес освободился, он выжил, - сказал Сережа. - И даже работает замом главного редактора журнала
«Вопросы литературы». Если хочешь, можешь ему позвонить.
Я, конечно, хотел: Ляндрес был в хороших отношениях
с моим отцом, и когда нам после освобождения
отца дали квартиру на Новослободской, Ляндрес помог с машиной - вероятно, из
громадного гаража комбината «Известий».
Сергей полистал телефонный справочник Союза писателей - и вот я набираю
номер...
- Семен Александрович? Здравствуйте, с вами говорит Володя Сосновский,
если вы меня помните...
- Ты где, в Москве?! - перебил он меня, можешь сейчас ко мне приехать? Наша
редакция на Бауманской, напротив
Елоховской церкви...
Я посмотрел на друга:
- Сереж, ты не обидишься?
Нет, конечно, поезжай! Потом позвонишь.
И вот открываю дверь с табличкой: «Заместитель главного...» Семен Александрович, совсем седой, быстро пошел мне навстречу, обнял -
и заплакал. Слезы навернулись и у меня.
Ведь это был в памяти мостик к тем годам, когда были живы и папа, и мама,
когда у меня была семья...
У Ляндреса был сломан позвоночник, спина углом и перебита рука. «Сидел в
смертной камере... Если б не разоблачили и не арестовали Рюмина (это был один
из главных палачей, заместитель наркома ГБ. - Прим. В. С.), то через пару дней был бы я расстрелян... Но - расстреляли
его!»
Мы сидели долго. Он расспрашивал о судьбе моих родителей, хотя тогда я сам
еще многого не знал о них, и о моей одиссее. Жил я тогда, освободившись в
декабре 1953 года, в Прокопьевске, где перед самым моим освобождением отыскал своего любимого младшего
братишку Адика...
- Вы его помните?
- А как же!
Прощаясь, я спросил:
- Семен Александрович, ну, а у вас семья сохранилась?
- Да, и сын уже взрослый, писатель. Но
ты его наверняка не читал. Он назвал имя и фамилию, но из-за волнения
от этой встречи она не удержалась в моей памяти, те дни были перегружены впечатлениями и встречами. И вышло так, что
второй встречи с Ляндресом не было. Мне все казалось, что впереди - вечность!
Прошло десять лет. Мы снова сидели у Сережи Львова. Почему-то зашла речь о
детективах писателя Юлиана Семенова, который в те годы в писательской среде
пользовался весьма малым уважением из-за близости к «органам».
- Надо же, у такого уважаемого отца - и такой вот сын! - сказал Сергей.
- А кто его отец?
- Как "кто"? Да твой знакомый - Ляндрес! Отсюда и
"Семенов" - он Семеныч, как я Львович.
Конечно, я запоздало сожалел, что не продолжил знакомство с Ляндресом. А в
1968 году в «Литературной газете» появился некролог: скончался председатель Союза журналистов СССР Семен
Александрович Ляндрес. И очень много добрых слов о покойном.
И вот уже нет в живых и Юлиана Семенова...
Между прочим, в одной из последних его книг – «Тайны Кутузовского проспекта»,
где Юлиан Семенов пишет об антисемитизме Сталина и его окружения, - есть такой
абзац:
«... Сталин говорил старому большевику Л. Сосновскому: «Что ты вяжешься с
этими политическими раввинами? Ты же русский! Иди к нам, дадим хорошую должность!..»
Меня очень удивило, откуда у Юлиана такие сведения? Может быть, от отца, а
у того - от моего папы? После того, как он освободился (сидел в одиночке с
апреля 1929 по февраль 1934-го), Сталин его вскоре принял, имел беседу. Но
подробностей и я не знаю.
Это было до того, как Бухарин пригласил папу работать в "Известиях",
где Николай Иванович был главным редактором.
Он же ранее перетащил в редакцию и Ляндреса, с которым до этого работал
у Орджоникидзе. Нарком за хорошую работу
премировал Семена Александровича легковой машиной, не помню, какой марки
(на ней вез нашу семью Ляндрес на новую квартиру - оттого я и запомнил эту
деталь).
Но если Сталин действительно так говорил Сосновскому, то мог ли отец,
человек отнюдь не болтливый, пересказать эту фразу Ляндресу? Он же к этому
времени хорошо понимал, что такое «отец народов»!
Мог рассказать Бухарину... Но Юлиан-то мог услышать только от своего отца:
когда был жив Бухарин, будущий писатель был слишком мал.
И почему Сталин считал Сосновского русским? Он был чистокровным евреем,
хотя внешне явно не походил. Но ведь вождь знал обо всех все.
СПРОСИТЬ - не у кого.
В конце 1918 года, когда на партию меньшевиков еще не обрушилась лапа ЧеКа,
Ю.Мартов назвал Сталина бандитом, в свое время исключенным Закавказским бюро
РСДРП за уголовщину, экспроприации, связи с уголовным миром из партии.
Сталин, вошедший в первое советское правительство в должности Народного
комиссара по делам национальностей, возмутился: кто смеет оскорблять члена
пролетарского правительства?! Народного комиссара! Назвать бандитом?! (Хотя
свою бандитскую сущность он доказал всей последующей жизнью). Сталин требовал
суда!
И был назначен Третейский суд. Вероятно, цель была – развенчать
меньшевиков, как политическую партию. Как ни странно, оппонентом Мартова, этого
крупного теоретика марксизма, Ленин (или ЦеКа) направили тридцатидвухлетнего
Л.С.Сосновского. По дороге Сталин все твердил:
- Надо ПАКАРАТ! Надо НАКАЗАТ!
Но задача была несколько иная – развенчать меншевизм.
Однако тех участников большевистского подполья из Закавказья, кто исключал
Сталина, кто мог бы подтвердить обвинения Мартова, в Москве не оказалось: одни
были на фронте, другие за линией фронта, третьи погибли во время английской
оккупации Закавказья…
- И все равно, я буду повторять, что ты – бандит, бандит, бандит! –
воскликнул Мартов.
Вынесенное ему «наказание» было что-то вроде трех суток домашнего ареста…
Историю эту, когда я подрос, рассказал мне старший брат, Лев, а он слышал
ее от самого участника событий – папы.
…………………………………
Этот эпизод всплыл в памяти моей, когда прочел я в Самиздате гениальную
повесть Фазиля Искандера «Сандро из Чегема». Позже это произведение передавал по
радио «Голос Америки», и лишь значительно позже стало возможным опубликовать
«Сандро…» в «Новом мире» - его зачитывали до дыр! Я же и до сих пор сохраняю
самиздатовский экземпляр. Очень люблю, как все яркое и мудрое, написанное
Фазилем Искандером.
…………………………………
Годы бегут. Году примерно в 1982 друг моей юности Дезик Кауфман (Давид
Самойлов), узнав о моих травмах, написал мне:
- Приезжай, сведу тебя с хорошими специалистами; я буду в Москве в мае.- И
назвал даты.
Меня обследовали, установили диагноз – нашли то, чего не разглядели местные
эскулапы: перелом тазовой кости. Последний специалист в Центральном Институте
травматологии и ортопедии (ЦИТО) сказал мне:
- Оставьте снимки, я еще посоветуюсь с коллегами… А чтобы Вам не тащиться в
такую даль, давайте встретимся завтра в пять часов в метро на станции «Площадь
революции».
Назавтра я снова навестил Давида Самойлова, он познакомил меня с другим
талантливым поэтом Юрием Левитанским, его другом и соседом по подъезду. В
разговоре речь зашла о Фазиле Искандере, а потом и о «Сандро из Чегема» и
образе Вождя в повести. Я вспомнил и рассказал нигде не публиковавшийся случай
с Мартовым. Ясно, что случай этот широкой публикации иметь не мог. Правда,
некий ученый муж утверждал, что в подшивке «Правды» за 1918 год читал об этой
истории. Но пойди, отыщи подшивку эту!
- Слушай, эту историю будет очень интересно послушать Фазилю! Заодно и с
ним познакомишься!
Я и рта не успел раскрыть, - что у меня свидание с доктором, - а Самойлов
уже набрал номер. Разговор звучал примерно так:
- Фазильчик! Здравствуй, дорогой! Это говорит Дэ Самойлов, который тебя
любит, и кроме тебя и Льва Толстого ничего не читает… Фазиль, у меня сидит один
человек из Сибири, тебе будет интересно его послушать… - в таком духе.
Фазиль сказал:
- Дай ему трубку, расскажу, как до меня добраться.
Я и заикнуться не посмел, что к пяти мне на «Площадь революции»… И в то же
время, тот доцент с моими медицинскими бумагами… Я ж его потом не найду! Но –
увидеть Фазиля Искандера! Говорить с Фазилем!
Дверь открыл он сам, мой любимый писатель. Но, провожая меня к нему,
Самойлов, а еще больше Левитанский, меня предупредили: «Если ждешь блестящего
собеседника, рассказчика – разочаруешься! Фазиль в беседе неповоротлив». Ю.Левитанский употребил даже иной термин.
Хозяин выспросил меня, сколько мог. Правда, сначала я рассказал историю про
Мартова и Сталина. Об ограблении в Абхазии корабля и убийстве сообщников. Он
сказал, что в Абхазии много знали… Но больше он расспрашивал меня…
Наконец, я глупо извинился, объясняя ему необходимость покинуть его,
оказавшего мне такую честь. И о свидании на «Площади революции».
…Я опоздал более чем на сорок минут! И удивительнее всего, что доцент меня
дождался! Я рассказал ему о неожиданном визите к самому Искандеру – и он
сказал, что не обижается.
Пришел этап. Прибывшие подходили к столам, расставленным у штаба – их
распределяли по специальности и по бригадам.
Начальник ОЛПа («отдельный лагерный пункт») Палкин, который уже пообедал, включился
в эту процедуру. Согнав одного из подрядчиков, сел за стол:
- Следующий!
К столу подходит небольшого роста пожилой зека в очках, называет фамилию,
имя, отчество, статью… По лагерным нашим понятиям – старик.
- Специальность? – спрашивает Палкин.
- Я – профессор психологии – тихо отвечает зека.
Начальник некоторое время обдумывает ответ, наконец спрашивает:
- Швейную машинку починить можешь? «Зингер»?
Достала его, видно, жена с этой машинкой! Теперь оторопел зека:
- Простите, Вы, наверное, не так поняли… Я профессор психологии…
- Так швейную машинку…- и, услышав ответ отрицательный – Тоже мне
профессор… Кислых щей!
Профессор спрашивал меня потом, в бараке, недоумевая:
- Он что, издевался?
- Нет, почему же! – пояснял я – Просто в его понятиях машинку может
отремонтировать хороший слесарь; инженер – тем более, а профессор – это же
высшая квалификация!
Профессор остался в обиженном недоумении. Он только начинал свой
образовательный цикл.
В КВЧ*
- Сосновский, - вальяжно сказал мне начальник КВЧ капитан Панасюк, -
слепи-ка мне пару статуев!
Хотелось ответить в рифму, но я только недавно отсидел трое суток в
«кандее»**…
………………………
*КВЧ – культурно-воспитательная часть на лагпункте
**кандей – штрафной изолятор, карцер.
Крадусь по промзоне*, прикрыв тряпкой новую работу – вылепил из глины
Мефистофеля. Навстречу – урка, «законник»**.
- Что там у тебя? – интерес вполне понятный: что ты спер? Показываю.
- Это кто?
- Мефистофель…
- Жид?
- Ну, даешь! Князь тьмы! – говорю.
- А, буржуй, …его мать. – Отстал,
слава Богу. А то мог бы и забрать.
………………………
*промзона – рабочая зона, где расположены предприятия и строительные
объекты
**законник – «вор в законе»
Зав. столовой Ахметов, казах, был широкоскул, рябой, с жирной, какой-то
сальной мордой. Противный. Не легко было Нинке уступить его домогательствам, но
голод – не тетка, на пайке шестьсот граммов да жидкой баланде Нинка котлован
копала, доходила…
Он обещал пятьдесят рублей, о них она и думала, отрабатывая. И, схватив
полусотку, помчалась в вольный буфет*, предвкушая пир. Еще и бригадиршу можно
угостить, глядишь, поставит на работу полегче…
Но здоровенная буфетчица оттаскала Нинку за волосы и подбила ей глаз –
полусотка была дореформенная**.
Бригадирша назвала Нинку раззявой и велела катать тачку.
Над Нинкой смеялись. Ахметова материли.
…………………………
*вольный буфет – для вольнонаемных, зека туда ходить не разрешалось.
**денежная реформа – прошла в 1947 году.