В
«Редакционный портфель» Текст получен редакцией 13
марта 2004 г.
Злата
Зарецкая, Израиль
Птица из черного квадрата
или
Ренессанс еврейского авангарда
Потрет художника
Александра
Вайсмана
«Если бы я не был евреем( в том смысле,
какой я вкладываю в это слово),
…я не был бы художником
Марк Шагал
(Shtrom, 1922,1\46)
- Я не люблю Шагала, -
заявил в Иерусалиме 92-летний художник Юлий Шевелев, имеющий
академический диплом и более 50 лет проработавший в театрах России и
Израиля. – Я знал его лично. Ничего в нем не было интересного. Он -
плохой рисовальщик. Это не классика…
Негативное
отношение к национальному искусству вообще
и к Шагалу в частности до сих пор существует как этический и
художественный провал в сознании многих израильтян, не считающих себя адептами
собственной культуры…
В предисловии
к недавно вышедшему и прекрасно опубликованному в издательстве «Гешарим»
сборнику "Еврейское искусство" подчеркнуто, насколько до сих
пор оно недооценивается. «Причины кроются в недавней истории. Еврейское
искусство было темой, запретной для обсуждения, недостойной академических
исследований, а то и вовсе несуществующей. Переводы статей… призваны хоть в
какой-то мере заполнить лакуну, существующую в литературе на русском языке»…
Однако книга, повествующая в итоге о невозможности определения кода Еврейского
Искусства, на «которое повлияли стили стран, где творили художники»… в
целом оставляет впечатление найденных камней разрушенного храма, который
невозможно восстановить.
Подлинной
реконструкцией его «святая святых», строительством базиса теории еврейского
творчества, в том числе шагаловского, отличается уникальная новая книга Гилеля
Казовского «Художники Культур- Лиги», «Гешарим», 2003. Изданная на русском и
английском, богато иллюстрированная фото из архива автора, она тем не
менее оставляет впечатление айсберга, который только показал свою вершину.
«Еврейское искусство до сих пор еще погребено под мощным «культурным слоем»
разного рода спекуляций и мифов, а в России до недавнего времени было к
тому же закрыто «в спецхране». Эта книга лишь предварительный «раскоп»
истории …»
Но даже в
малом объеме Г. Казовскому удалось заложить базис теории и показать
широкую картину Еврейского Искусства, как оно зарождалось в
Киеве и Москве, в Черновцах и Каунасе, Кишиневе и Белостоке, в Нью-Йорке и
Чикаго, Берлине и Варшаве в 1917-1924гг. Творчество деятелей многих деятелей
Культур-Лиги ( М. Эпштейна, Н. Альтмана, М.Шейхеля, Я.
Адлера, М. Шварца, Н.Майзиля, Б. Аронсона, И. Бер-Рыбака,
А.Тышлера, Й. Эльмана, И. Пайлеса, Э.Лисицкого, Й.
Чайкова, З. Калмановича, Д.Штернберга, Г.Ингера,
М. Шагала и др.)- создали основы для понимания «национального чувства
формы», «духовного выражения крови». Уникальная фольклорная коллекция,
собранная Ан-ским в 1912-14гг вызвала по выражению А. Эфроса
«реконструкцию глаза, боль … перерождения» (Еврейский мир, Москва, 1918,
с.298).
Новое
еврейское искусство (Альтман, Лисицкий, Шагал…) создавалось как свободный
личный эксперимент с национальным содержанием, основанный на геометрической
абстракции. «Да здравствует абстрактная форма, воплощающая специфический
матерьял, ибо она – национальна!», - писали В.Аронсон и Й.Рыбак в 1919 году в
манифесте еврейского художественного авангарда( Зеркало, 1995, 124, с.14-26)
Выставки Музея
Культур-Лиги, работа Еврейской Художественно- промышленной школы в Киеве,
академии «Бецалель» в Иерусалиме и Educational Alliance Art School в Нью- Йорке
в начале века воспитывали в учениках ощущение своей миссии представителей
«современного еврейского искусства», творящих во имя национального
ренессанса.
Войны,
антисемитизм, сталинизм, ассимиляция, страх перед большинством, обвиняющим
евреев во всех мировых катаклизмах, Катастрофа привели к забвению исканий
10-20 гг. Марк Шагал, - единственный, прорвавшийся сквозь время,
восстановивший с возвращением на Родину в 1971 году свое первоначальное
творчество, переориентировал общественное мнение вновь на еврейские духовные
ценности, как личный источник для своих уже признанных миром
созданий... Однако до полного признания далеко даже сегодня в
Израиле. Война языков - идиш и иврита, отразившаяся на судьбе
национальных народных традиций, до сих пор препятствует полноценному развитию
Эреца.
Последние
идиш- фестивали «Майн Штетеле» в Ашдоде и в Нацрат - Илите 2002\2003,
организованные Аркадием Крумером - создателем шагаловского праздника в
Витебске, заметно повлияли на изменение атмосферы культуры в стране,
выделив на общем нигилистическом фоне приверженцев еврейского
духовного наследия. Я никогда не забуду, что вторая фиеста в Галилее
начиналась в день начала войны с Садамом Хусейном. Американцы ударили авиацией
и танками, мы «выстрелили» веселым народным праздником, демонстрируя
преодоление страха и веру. И хотя заполнившие зал зрители были напряжены
и озабочены сообщениями о военных действиях, никто не принес с собой
спасительной маски!… В фойе в кафе под лозунгом «Да здравствует
Фаршированная Рыба!» все пили вместе с шолом-алейхемовскими героями из
Блуждающих Звезд – актеры театра «Галилея»Зигмунда.Белевича (режиссера зрелища),
растворившись в публике, завели всех так, что люди включались в игру, забыв про
все…. И капелла маленьких деточек Эстер Рудерман, словно воскресшие
звездочки, наивно и уверенно пели песни на сожженном идиш! Это был
наш ответ иракскому Амалеку.
Символом
этой внутренней свободы и неистребимого оптимизма новых израильтян
стал главный художник фестиваля Александр Вайсман. Его
философские абстракции на темы местечка несли в себе атмосферу открытия.
Это был мощный визуальный шок, живописная загадка, шифр нового
художественного сознания. Я, как и многие, заболела его творчеством.. Судя по
масштабу его содержания, я предполагала, что автор - мудрый опытный
всезнающий старик. Но абсолютно ошибалась!.
Александр
Вайсман оказался тихим, наглухо застегнутым, скромным, ускользающим от
ответов, неуверенным в себе, непрезентабельным молодым человеком
всего лишь 35 лет…И лишь магнетические глаза, гипнотизировавшие своей
беспредельной добротой, умом сердца, которому невозможно было
противостоять, подтверждали факт его нездешней творческой энергии.
Погрузившись
полностью в его биографию, я поняла: передо мной был
бессознательный, интуитивный, спонтанный кровный наследник
еврейских модернистских экспериментов 20 гг.
Многогранная
личность, напоминавшая гигантов Возрождения - музыкант, актер, скульптор
и график, живописец, литератор-юморист, он демонстративно
подчеркивает, что «академий не кончал», и Шагала почетает как
свое первоначало… Для него это образ художественной свободы и традиционных
привязанностей. На фестивалях, посвященных Мастеру, в центре своих
декораций он установил его зеленого "Скрипача на крыше», сделав его как бы
камертоном к своим визуальным импровизациям.
На одной из
них у А. Вайсмана тоже был изображен скрипач, только не старик, а юноша в
голубом с птичьей шеей, омутами глаз и огромными запястьями рук,
поддерживающими инструмент, как сцену, на которой разместились крошечные
мать с отцом где-то в веке 19м, пьющие чай под фонарем в саду; озорные
детки, выглядывающие из-под музыкальной деки; любимая, сидящая на сгибе
левой руки у сердца; а на конце смычка – ребенок, «управляющий» всей
музыкой. По намекам скрипка напоминала и палитру, а смычок –
кисть, «ведомую» младенцем. «Неправильная» смысловая перспектива
маленьких персонажей и громадного музыканта в эпицентре неба
и земли, глубина первичных цветов создавала автопортрет
художника, идентифицирующего себя с простым - первичным
«нелогичным» еврейским миром, вполне в духе Шагала, как со своим духовным
космосом.
Александр
Вайсман родился в г. Черновцы 14 марта 1967 г в семье Ильи и Гени
Вайсман, медсестры и архитектора, безапелляционной аидише маме, вложившей жизнь
в художественное воспитание сына, и тихого интеллигента – правдолюбца,
передавшего наследнику свою страсть к живописи и архитектурно точным формам.
Саша
талантлив, как Моцарт, и завораживает всех своей всеподавляющей
затаенной улыбкой. Веселый шутник, он работает, сжигая себя
легко, успев создать произведения на несколько музеев… «Все, что он делает, -
говорит мама Геня, он делает быстро на глазах, в течение часа, а то и меньше.»,
- говорит Мама Геня.
Оптимистичный
и бескорыстный он излучает свет и смысл, как и его
импровизации. « На его картины должен падать луч солнца и тогда оживает
каждый штрих. Здесь все – содержание»
(Работы не
помещаются дома, часть находится в Вашингтоне у брата Иосифа, большинство
хранит мама Геня в Бат-Яме, где от уже невозможно повернуться, и только
безграничный Интернет принял на его личный сайт все его изображения).
Подобно
Моцарту, он тоже очень рано проявил свой талант, разрисовав наволочки,
скатерть (их до сих пор хранит мама), все возможные клочки бумаги и даже стену
квартиры. Как и Моцарт, он рано влюбился (в 15 лет) и еле
дождался женитьбы в 21г, у него семья и четверо детей.
«Муза Мила» - сердечная, мягкая и совершенно седая, разделяет
напряжение его снов наяву. «Моя жена все время летает надо мной» Они
действительно относятся друг к другу как шагаловская летающая пара, внешне даже
не прикасаясь друг к другу. «Мы этого себе даже на свадьбе не позволяли»,
- серьезно пошутил Саша в ответ на просьбу обнять жену для
истории. Подобно «Бэле » и «Маргарите», она тоже хранит каждое слово
своего Мастера… Дети роятся рядом, как пчелки, и поспевают за бегущим отцом,
словно нитки за иголкой. В дом не войти – творческий хаос,
продуманный хозяином, впрочем, как и все его создания …
Черно-белые его рисунки непредсказуемо свободны и точны, словно печать приговора или точная формула духовног измерения человека. Таков, к примеру, один из многих - экслибрис писателя Григория Кановича. В старой книге лежит словно в кровати еврей, сложивший руки над головой. Она покоится на подушке из домов местечка. Подушка напоминает облака, трансформирующиеся в птицу… Ноги вылезают из книги, свидетельствуя о том, что писатель как мыслитель больше того содержания, в котором он так комфортно расположился, почти сжился, как с родным жилищем.. Со стороны страниц нарисованы ручки чемодана. Этот домашний мир – праздник, который всегда с ним…. Каждый штрих здесь– мысль, ассоциация, знак судьбы. Как в японском искусстве по маленькой расцветшей ветке узнаешь всю весну, так лаконичны и общезначимы по содержанию его тонкие черные штрихи. Но это не экзотическая дальневосточная, это чисто еврейская живопись: подробно прописанная до важнейших смысловых мелочей, интуитивная, свободная, архитектурно конструктивная, театрально презентативная и …глубинно фольклорная, аналогичная кубистическим шифрам «Хад Гадьи» Э. Лисицкого или «Майселах» М. Кипниса, «Радости» М. Эпштейна или «Кругосветному путешествию» С. Никритина, «Местечку на Волыни» М. Шейхеля или «Улице » Г. Ингера…
Как и
творчество предшественников, его чистая графическая форма
проста и универсальна в обозначении его личных ассоциаций. «Я
рисую … свои впечатления».
Эти
легкие и одновременно глубокие визуальные «впечатления»,
основанные на диалоге с традицией - знак его личной
национальной самоидентификации. О таком искусстве мечтали художники
Культур-Лиги " Создать сплав нашей истории, живущей в нас, с
культурой нового времени… Это культура всей … диаспоры, идишланд, границы
которой весь мир… Новый естественный еврей не нуждается в оправдании своего
еврейства, так как оно в нем органично, … как органична в нем одновременно и
культура общечеловеческая…»(Shulalmanakh, 1935, 24)
Таков художник Александр Вайсман - воплощение надежд предшественников.
Человек
многосторонний,он сам по себе бесконечный источник новых творческих идей.
Символом их стала на последнем фестивале его много красочная роспись из алфавита
– идиш, чьи черные орнаментальные круги совместились у него с менорой,
объединявшей разноцветные осколки разбитых окон… - амбивалентный образ горя и
радости еврейской истории, изображенной им как космические корпускулы оранжево
красного солнечного света…
Феномен
Александра Вайсмана в том, что живопись для него выражение его
генетической памяти, голос крови. Она возникла в нем абсолютно бессознательно,
чисто интуитивно. «Может здесь нарушаются все законы, которые можно нарушить,
потому что я их просто не знаю. Я вообще не умею рисовать…,
повторять чужое… Я пишу интуитивно, как будто играю музыку» Скрипач
по образованию, он импровизирует свои визуальные мелодии. Его прозрения его
суть, характер и данные от рождения.… При этом в нем полное отсутствие
амбициозности, недопонимание своего звездного уровня… Его больше интересуют
другие, чем он сам. Он весь в потоке, в движении, в друзьях, растворен в
окружающем мире. Как прозрачная стеклянная трубка, он пропускает все, не
считая себя вообще заслуживающим внимания. «Человек
искусства-это профессионал. А мое творчество – любительство чистой воды. И
вообще, я работаю для собственного удовольствия…» Скромность его
беспредельна и граничит с самоуничижением. Его занимает
процесс творчества, друзья, он любит жизнь, самореклама его не
интересует. Между тем он уникален по своему графическому философскому
стилю, замешанному на погружение в национальную историю.
Его
индивидуальность была сохранена только благодаря законам обычной
интеллигентной еврейской семьи, заботившейся о его свободном
самовыражении. Книг в доме было много, и родители по-своему
бережно развивали его художественное чутье, подбрасывая книги и альбомы
по искусству.
«В 9 лет на
каком-то клочке бумаги я нарисовал еврея со свечкой. Он сидел и читал
книгу. Приехала художница из Москвы и из моря моих цветочков и натюрмортов
выбрала именно этот набросок. Она умоляла меня подарить, мне было странно, мы
очень сильно торговались, но я обещал уже это маме… Тем, что я стал, кем я
есть, я обязан только моей маме.
В пять лет она
колебалась, куда меня отдать – в художественную или в музыкальную школу и
отдала меня в музыкальную, так как считала.что в художественной подавили бы мою
свободу, не дали бы рисовать то, что я хотел.
1982-86гг –
мои самые счастливые годы учебы в Черновицком музыкальном училище, мои
главные университеты Там преподавали замечательные люди. Марк Очесальский, внук
одного из основателей еврейской музыки композитора Владимира Штернберга,
скрипач Юрий Павлов, чьи ученики играют в самых престижных оркестрах мира,
историю искусств вела Миля Кузнецова –выпускница ленинградского театрального
института и Академии Художеств, Ирина Медриш – теоретик музыки, Александр
Винницкий – преподаватель фортепьяно, альпинист, художник, покоритель водных
глубин.… О каждом можно говорить бесконечно, но с последним я дружил
особенно.. Мне повезло: в них была какая-то удивительная концентрация
энергии. Они начинали играть, с музыки переходили на книги, живопись,
поэзию…Это были свободные образованные люди… Для меня это было большое счастье,
что я там был в это время.» Преподаватели музыки развили в нем творческие
возможности во всех видах искусства: однажды на сцене он играл на
скрипке в капустнике и так изобразил Паганини, что получил в награду от
жюри огромный букет роз за созданный им образ гения …
В архиве
Очесальского он познакомился с музыкой клейзмеров, которые позже стали
центральными персонажами его картин, источником его музыкальных
импровизаций. Он рисовал юмористические газеты, и зная его пристрастие к
карандашу и бумаге, ему поручили выпустить юбилейную афишу к 50-летию училища.
Она была расклеена по всему городу впервые с его подписью: «художник
Александр Вайсман».
Это
случайная работа стала для него судьбоносной.
В 1986 - 88 она спасла его в армии - она спасла его для истории искусства. Благодаря ей в обстановке духовной тюрьмы и психологического подавления личности в полном одиночестве и оторванности от корней, атмосферы искусства родился еврейский художник Александр Вайсман. В 1986 году, когда его направили в стройбат, его командир Владимир Кулешов увидел его афишу. Он оценил его талант и поручил ему оформлять документацию и рисовать. «У меня рука не подымалась выбрасывать его записки.... Я сохранил их ",- рассказывал майор потом родителям, передавая им все. В армии в нем обострилось не только художественное чутье, но национальное чувство… «Вечерами в Ленинской комнате я слышал, как офицеры рассказывали, что они жили в домах, где раньше были евреи. Я был единственный еврей и не скрывал этого. Мне было очень тяжело. Я служил в тех самых местах, где были погромы – в Хмельницком. Вокруг были еврейские деревни и не было ни одного еврея. Когда никого не было, ночью я начал рисовать черной тушью лица …. Я никогда их раньше не видел…»
Что это было?
Шум времени, реинкарнация убиенных, встреча с прошлым, которое могло быть и
твоим?… Он вспоминал кладбище в Черновцах, куда ходил в детстве. Оно как
камертон возникло во множестве его картин. « Все начиналось с кладбища.
Я часто заходил туда. Было очень страшно.Там была очень сильная
энергетика» Пепел стучал в его сердце, рождая из чувства боли и
протеста - неожиданно смешливые, мудрые,
жизнеутверждающие иудейские образы… В них не было ностальгической сентиментальности,
горьких слез по поводу безвозвратно ушедшей жизни. Наоборот – радостное
гордое ощущение сопричастности самому себе, своей истории. Это была
психотерапия самопознания, выстраивания собственного мира, который не утрачен,
но органически в нем жив, как голос крови, который он наконец «услышал
глазами»…. Он никого не повторил – у него родился свой собственный
уникальный еврейский мир, оригинальный изобразительный язык, в котором есть
цитаты, но нет эпигонства.Есть ощущение партнерства и страсть к самопознанию
Как к спасению, он потянулся к «Конармии» И.Бабеля… «С этого
начались мои самые серьезные еврейские работы. В Бабеле меня привлекало
ощущение хождения по проволоке, на которой надо было удержаться.. » -
вполне актуальная для него тема в армии.
Непутевый
бабелевский Гедали выглядит у Вайсмана веселым неудачником, неспособным к
карьере, грузным, растрепанным чудаком, человеком вне времени. Несколько
точных штрихов головы, воротник вместо непрописанного тела и до мелочей
прочерченные улыбающиеся глаза – взгляд, диалогичный со зрителем, и готов
универсальный образ вечного деревенского мудреца, мечтающего в
разгромленном и белыми и красными местечке об « Интернационале добрых
людей, чтобы каждую душу взяли на учет и дали ей паек по первой категории"
На последнем рисунке из этой серии встречаются уже в современных костюмах на
фоне московских небоскребов снова Гедали и Бабель уже в 2000 г. "Вечный
жид выходит из мясорубки. Так получается - все остается по-прежнему».
Понимание
еврейской судьбы, как круговорота, как символа вечности, отражено у А. Вайсмана
во множестве гармоничных перевернутых композиций… Растет из неба корнями вверх
и кроной в штетл огромное дерево, напоминая о нашем духовном земном
небе; смотрит перевернуто на зрителя живой сине-зеленый мальчик
в поднятых вниз руках у него апельсин, светящийся как истина, как
солнце, но не на небе, а на земле, где в центре уже неживые -
прозрачно серые мудрецы склонились над старыми книгами у допотопной
железной кровати, словно содержимое изображенного внизу почерневшего местечка,
ожившего в сознании неординарного - духовно перевернувшегося героя.
А над столом, где сидит семья вдовца, летает как музыка дома, умершая женщина со скрипкой в животе, наблюдая сверху за родными… «В природе есть круговорот. Когда дерево уходит в корни, оно переворачивается, как песочные часы, и все продолжается. Так и в жизни. У евреев по умершим родственникам называют детей. Потом они вырастают и все повторяется. Так по ныне живущим можно узнать про дедушек и бабушек. Жизнь это дерево, которое переворачивается, и тогда все начинается с нуля. Самое дорогое - это песок и небо…Их не взвесишь…, не поднимешь и не унесешь с собой Они - вечны».
В 1988 году после окончания армии А. Вайсман приехал в Москву поступать в институт. Из восьми высших учебных заведений, куда он поступал ( Полиграфический, Художественный, все Театральные…) его не приняли ни в один гуманитарный вуз.. Академик Васнецов – внук знаменитого классика в комиссии Полиграфического отметил его графические данные, но не поверил ему: «Принесите то, что вы можете рисовать сами! И кроме того, у вас нет документа об окончании художественного училища» – сказал он, отвергая его книжные иллюстрации. Его взяли только в институт тонкой химической технологии. За полтора года учебы они с женой посетили все театры и концертные залы Москвы. Он очень много рисовал, смешил студентов и преподавателей, создавал на лекциях неповторимую творческую атмосферу.
Однако великая алия, увлекшая в Израиль почти всех друзей, и сионистские идеи еще с детства повлияли и на судьбоносное решение Саши и Милы.
« Кроме того у меня началась аллергия на химию, и мы в 1989 году приехали в Израиль».
Здесь, в Нацрат- Илите, где он обостновался с семьей, начался самый плодотворный период в его творчестве. Работа в художественной мастерской, оформление спектаклей театра "Галилея", идиш-фестивалей, музыкальных нот, сборников еврейской поэзии, журнала "Роза ветров», домашнего музыкального театра бардов … и т.д.
Он настолько погрузился в первичную атмосферу Израиля, что порой просто отождествляет себя с анонимными народными мастерами, подражая их примитивной наивной манере с неразбавленным «прямо из тюбика» основным цветом…
Такова его серия семейных портретов, (особенно бабушки Иды как девочки на фоне предков), представленных как «остатки еврейского античного театра», с орнаментальными росписями, как в синагоге, с подмостками и сценой, где «было в нашей истории все: и трагедия, и комедия»… Вслед за М. Шагалом он мог бы сказать: «Но есть ли собственно разница между моим изуродованным предком, расписавшим могилевскую синагогу, и мною, расписавшим еврейский театр…? … Я уверен, что когда я перестану бриться, вы сможете увидеть его точный портрет» (Shtrom, 1922,1,46).
Но как и у Шагала, это диалог с прошлым, отзвук на личное современное мироощущение человека думающего, рефлектирующего, но в отличие от Шагала, достигшего в душе своей святой земли… И потому его ностальгическая элегия о предках оптимистична и изображена как открытое, полное воздуха геометрическое, абстрактное, виртуальное пространство с потенциалом преображения и полета...
В написанной уже в Израиле в 1996 г. картине «Баттерфляй», многофигурный полуживой - черно бежевый штетл (в стиле единого архитектурного множества Г. Ингера или И.Рыбака…) вписан в крылья огромной перевернутой бабочки с мудрыми глазами, усики которой как антенны направлены сбоку на зелень неба и земли – символ воспоминаний о дорогом и безвозвратном… Над местечком еще летает, словно душа, серый, как пепел, еврей на качелях…, в голове у него - дерево, растущее корнями в небо, а кроной в него - молодого, еще радующегося жизни… О мгновение жизни перед пропастью, остановись!
Может именно его хочет поймать мальчик, открывающий в эпицентре не то дверь – не то окно в прошлое, чтобы поймать эту прекрасную «Баттерфляй», прозрачную, почти невесомую, как память, готовую взлететь и исчезнуть навсегда. Но в руках у юноши – сачок! Этот образ охоты за бабочкой своего прошлого – символ погружения в глубины подсознания, в собственную историю, в генетику крови - зашифрованный код математически точного, концептуально выразительного современного еврейского искусства, продолжение авангардных экспериментов предшественников особенно таких как И. Рабичева, Н. Шифрина, Й. Чайкова…, только сейчас выходящих из забвения.
Это стремление к познанию традиции запечатлена у А. Вайсмана в демонстративном использовании, вплоть до реконструкции характерной плакатной техники 20-х гг и контуров первых фотооткрыток…Так выполнен ряд работ, таких как «Европа 1939г», «Европа 1947» и «Халуцим» 1992-1993, где синтез времен запечатлен именно благодаря актуальному переосмысленной старого художественного стиля. Импровизация известного приема обеспечивает авторский взгляд на историю уже из израильского сегодня, где бережное восстановление мелочей истории существует как единый поток событий ради выращивания хрупкого нового ростка на земле обретенной.
Художественный мир Александра Вайсмана – сам по себе этот прорвавшийся росток на вершине еще скрытого в глубинах времени айсберга еврейской культуры. И если будем так же органичны, бескомпромиссны на пути к самопознанию, как и он, нас ждут настоящие открытия наших духовных оснований, уничтоженного базиса актуального еврейского искусства… Бесстрашное самопогружение и переоценка - единственный путь к Храму. Александр Вайсман уже там в святая святых по космичности таланта, по голосу крови своей семьи, своих предков, по свободному преображению традиций, по синтетическому диалогу с историей…
Он
словно птица на одной из своих абстракций, взлетающая из черного
квадрата А. Малевича навстречу многоцветному мирозданию общечеловеческой
культуры…