Сознавая
особенность своего дарования, Павел Григорьевич писал, что для него ”Поэзия с
Театром навсегда обвенчаны”. Понимали и чувствовали это все, кто его окружал.
Даже люди, оказавшиеся рядом с мастером на короткое время, попадали под обаяние
его личности, оказывались под влиянием его ”волшебства”. Довелось ощутить это
любителям поэзии и театра из Томска, где Антокольский жил и работал несколько
послевоенных месяцев, ”оставив в истории томской культуры заметный след”
[3] .
Пребывание
в Томске Антокольского многие почему-то связывают с некими драматическими
обстоятельствами его насыщенной событиями жизни. Полагают, что известный поэт
находился в изгнании или, во всяком случае, уехал сюда, пребывая в опале. Для
томичей такое объяснение более чем правдоподобно, ведь именно здесь отбывал
ссылку драматург Николай Эрдман, здесь был казнен философ с мировым именем
Густав Шпет, здесь закончились дни политического ссыльного Николая Клюева,
поэта и друга Есенина. Печальный список можно продолжить, выписав десяток
других не менее значимых для искусства и науки фамилий, но ”апостол” советской
литературы, не имеет к нему никакого отношения. При всех ”неровностях” судьбы и
творческого пути он никогда не оказывался под ударом властей, не испытывал
репрессий, что, впрочем, ничуть не снижает его литературный вес и значение.
2
В
Томск поэт приехал в качестве художественного руководителя горьковского театра,
из которого потом в результате слияний и реформ был создан Томский областной
драматический театр. Приехал вместе с женой, актрисой Зоей Бажановой, едва ли
не в первые мирные дни сорок пятого года.
Горьковский
театр имени Чкалова вырос из ”кочевого” колхозного театра, который возник на
строительстве Волжского автомобильного завода, ”первого гиганта первой пятилетки”,
за десять лет до войны. Его актерами были строители и заводские рабочие,
организовавшие трудовую коммуну, а первыми настоящими учителями оказались
вахтанговцы. В 1934 году Московский театр имени Вахтангова, в духе времени,
взял шефство над самодеятельным коллективом Театра рабочей молодежи. Молодым
артистам посчастливилось учиться у таких мастеров, как народные артисты России
Л. Шихматов, М. Синельникова и Г. Алексеева. Корифеи сцены Борис Захава и Борис
Щукин читали им лекции по режиссерскому и актерскому ремеслу. Некоторое время
руководил театром драматург, режиссер и поэт Владимир Масс, которого за
”контрреволюционные произведения” вскоре арестовали вместе с Эрдманом и
отправили в тобольскую ссылку. Но главными учителями и наставниками молодого коллектива
стали Антокольский и Бажанова – режиссер Вахтанговского театра и актриса,
педагог училища имени Щукина.
”Мы
трепетали. Ничего еще не успевшие повидать, прочитавшие мало книг – зеленые,
необученные артисты. И вот к нам едут москвичи, ученики легендарного
Вахтангова”, – вспоминал о первой встрече заслуженный артист России Теодор
Лондон. – ”Столичные деятели прославленного театра должны были выглядеть, по
нашим соображениям, солидно, основательно. А из вагона вышла худенькая,
маленькая женщина, почти девочка… Зоя Константиновна Бажанова. За ней двигалось
уж совсем непонятное существо в платочке, завязанном по-деревенски, с кошелками
в руках…И последним появился в дверях вагона небольшого роста мужчина, тоже
одетый далеко не эффектно… его черные, живые глаза неизвестно кому лукаво
подмигивали. Единственное, что как-то обнадеживало, – роскошная, причудливой
формы трубка в зубах у этого обычного мужчины. Из трубки шел
головокружительный, столичный аромат табака ”Золотое руно” [4].
Таким
же десять с лишним лет спустя увидели знаменитого поэта и режиссера томичи.
Антокольский сотрудничал с коллективом, получившим признание, долгие годы.
Благодаря ему театр осуществил ”много больших и сложных постановок,
пользовавшихся любовью и признанием зрителей” [5] . Спектакли ”Женитьба
Фигаро” и ”Виндзорские проказницы”, поставленные Антокольским, проходили с
неизменным аншлагом. Театр оставался верным традициям русской сцены, ”пытался
реализовать принципы, завещанные Евгением Багратионовичем Вахтанговым, основа
которых – правдивое изображение жизни, сочетающееся с театральной яркостью в
средствах выражения” [6]. Горьковский театр завоевывал места на фестивалях,
имел доброжелательную прессу, росло мастерство артистов. Но ”началась война.
Театр автозаводцев стал фронтовым театром. И снова вместе со своими учениками –
Павел Григорьевич и Зоя Константиновна” [7].
На
военном периоде творчества Антокольского следует остановиться подробнее. Здесь
ключ к пониманию сложного духовного состояния поэта и его деятельности томской
поры.
Поэт воспринимал войну как великое, эпохальное событие, в котором непременно следует участвовать .В январе 42-го он пишет дочери и первой жене Наталье Николаевне в Ташкент: ”О своей московской жизни писать мне пока нечего. Она, конечно, нелегка, но удивительно радостна и полна. Уже два раза выступал по радио… может быть, предстоит назначение на фронт, во фронтовую или армейскую газету – вещь почетная и необходимая. Поеду – ближе к боям, к великой истории”. И дальше: ”Зоя будет работать в бригаде оставшихся вахтанговцев” [8]. Театр Вахтангова эвакуировали в Омск, ”у нас было оттуда несколько вызовов на работу”, продолжает Антокольский, но ”мы удержались от Омска так же, как от Ташкента: чтобы по возможности быть ближе к Москве… Для меня Омск и Ташкент были равносильны сдаче. Ни за что!”9 .
В ”Москве фронтовой” есть пронзительные, говорящие о том же строки:
И
вот враги подкрались издалече,
Твое
прекрасное лицо,
И
тыкались их волчьи морды в пене,
И
лязгали клыками в нетерпенье,
Сдвигаясь
в тесное кольцо.
Такой
тебя запомню навсегда я:
Прифронтовая,
грозная, седая,
Завьюженная до бровей…
Сделав выбор, поэт ищет применение своим творческим силам. В марте того же 42-го года наконец сообщает: ”Мы оба, Зоя и я, присоединились к нашим горьковчанам, к театру, путешествуем со спектаклями к концертами вокруг Москвы… мечтаем быть ближе к фронту” [9]. Поэту нравилось, что его ученики оказались ”в центре внимания и хорошего отношения к себе со стороны… авторитетных организаций”, что их ”спектакли, концерты отлично принимаются бойцами везде и всюду” [10].
Театр
колесил по фронтовым дорогам, и вместе с ним вел походную изнурительную жизнь немолодой уже,
сорокашестилетний поэт, лишь однажды позволивший себе обронить в письме, как
сильно устал и постарел. Но это была усталость довольного собой человека,
неприхотливого и всегда легкого на подъем.
Все-таки
лучшее слово на свете – дорога,
Честная,
жесткая дружба с пространством земли…
Когда
летом пришла черная весть о гибели сына, поэт почти сразу же начал работу над
поэмой: ”дать сыну вторую – на этот раз вечную жизнь – могло только творчество”
[11]. Продолжая поездку по фронтовым городам Подмосковья, Антокольский
использует каждую свободную минуту, чтобы завершить главное теперь для себя дело.
”Ночуя в землянках и опустевших, полуразрушенных избах, когда усталые актеры
вповалку спали мертвым сном, Антокольский писал свою поэму. Ее нельзя было не
написать. Возвращаясь в Москву, он вез с собой восемь глав из задуманных
десяти” [12].
И
только по щеке, в дыму махорки
Ползет
скупая, трудная слеза,
Да
карточка в защитной гимнастерке
Глядит
на мир, глядит во все глаза…
Насколько
тяжела была утрата, как велика отцовская боль, понять и почувствовать можно
только из писем, которые опубликовал фронтовой друг восемнадцатилетнего
младшего лейтенанта Владимира Антокольского. ”Пожалей, береги себя. Не только
физически. И нравственно тоже, – просил отец. – Ты знаешь, как бесконечно дорог
ты мне. Ты моя гордость… я всегда и всюду уверен в тебе, в твоем благородстве,
в твоем сильном характере”. И заканчивал словами: ”Родной мой, любимый мальчик,
обнимаю тебя и желаю здоровья, бодрости, успеха” [13]. Убитый в первом бою, сын
поэта, по выражению Юрия Нагибина, ”шагнул в бессмертную поэму отца”, которую
”носили в вещмешках и сумках…читали в землянках при свете самодельных
светильников, в госпиталях…учили наизусть и твердили про себя в окопной
бессоннице” [14]. Вероятно, сознавая, как важны выстраданные им слова тем, кто
потерял на войне близких, Антокольский читал свою поэму, где только мог, и
читал превосходно. Хотя не все понимали и оправдывали его желание продлить
отцовскую боль, высказывая сокровенное:
Почему
в глазах твоих навеки
Только
синий, синий, синий цвет?
Или
сквозь обугленные веки
Не
пробьется никакой рассвет?
В
”актерском” чтении поэмы о сыне некоторым виделась нарочитость, холодность,
даже равнодушие к памяти близкого человека. Тем более, что Антокольский ”читал
стихи необыкновенно”, очень мастерски, ”магнетизм его голоса и высокий
артистизм” подкупали всех, кто слышал его страстный голос [15]. И в Томске
выступление Антокольского вызвало, судя по всему, неоднозначную оценку, хотя
немногие, наверное, вдавались в нравственные оценки, рассуждая о душевном
состоянии поэта. Отрывки из поэмы ”Сын” он читал со сцены Томского
драматического театра, предваряя собственную постановку, летом победного сорок
пятого года.
…Ну,
так дойди до белого каленья,
Испепелись
и пепел свой развей,
Стань
кровью молодого поколенья,
Любовью
всех отцов и сыновей.
Ты
не стихай и вырвись вся наружу,
С
ободранною кожей, вся как есть.
Вся
жизнь моя, вся боль моя – к оружью!
Всё
видеть. Всё сказать. Всё перенесть.
3
В
годы войны Томск стал местом эвакуации крупных заводов, принял известные
художественные коллективы. Здесь давал концерты старейший камерный ансамбль
страны – квартет имени Глазунова, а Ленинградский симфонический оркестр под
управлением Евгения Мравинского исполнил в Томске Шестую симфонию Чайковского и
Седьмую симфонию Бетховена. Перед томичами выступал легендарный пианист Яков
Флиер, за год до этого игравший в осажденном Ленинграде. С томской сцены
звучали мелодии в исполнении джаз-оркестра Леонида Утесова. Свои
”психологические опыты” показывал сибирякам знаменитый Вольф Мессинг, а
прославленный скульптор и портретист Заир Азгур продолжал в сибирской глуши
работу над ”галереей монументальных образов”.
Сюда
же были эвакуированы два национальных театра, ставших впоследствии
академическими, украинский имени Шевченко и белорусский имени Янки Купала.
Белорусы работали в Томске три года, восстановив за это время 11 прежних и
создав 14 новых постановок. Чтобы предоставить им место, томский театр имени
Луначарского в полном составе перевели в Кемерово. Затем, посла отъезда
”гостей”, родная сцена снова опустела. ”Казалось бы, по логике, на
освободившуюся сцену должен был вернуться Томский театр, – вспоминал старейший
его работник Сергей Королев. – Но произошло другое. На смену белорусам в Томск
прибыл, проработавший три с половиной года в действующей армии, драматический театр
имени Чкалова… Возглавлял его актер, режиссер и поэт Павел Антокольский”
[16].
Любопытная
деталь: почти целый год после отъезда минчан в Томске пребывал Нарымский
окружной театр, выступавший во время войны на сценических площадках томского
Севера и даже гастролировавший в Новосибирске. Художественным руководителем
небольшого коллектива был актер Ленинградского театра имени Пушкина Василий
Меркурьев, ставший впоследствии звездой экрана (”Небесный тихоход”) и народным
артистом СССР, а режиссером работала его жена Ирина Мейерхольд, дочь великого
Всеволода Мейерхольда [17]. Ко времени перевода театра в Томск оба они уже
возвратились в Москву, и труппа, судя по всему, потеряла перспективу.
Определенную роль, возможно, сыграло и то, что среди ”нарымчан” были ”политически
неблагонадежные”, которых могли еще как-то терпеть на Севере, но никак не в
крупном вузовском городе.
Как
бы там ни было, не театр Меркурьева стал основой Томского областного
драматического театра, а приезжий фронтовой коллектив. Театр Павла Антокольского.
Горьковчане привезли несколько готовых спектаклей, в репертуаре их значились
пьесы ”На дне”, ”Давным-давно”, ”Лес”, ”Сады цветут” и ”Женитьба Фигаро”. Сразу
по приезду Антокольский выступил в газете с программным заявлением, обещая
”установить живой контакт с новой аудиторией рабочих…интеллигенцией города, со
студенческой молодежью” [18]. И это удалось: томичи приняли театр
доброжелательно, зал во время спектаклей был всегда полон. За два месяца
горьковчане дали 46 спектаклей, которые посмотрели около 50-ти тысяч
зрителей. Выступали в госпиталях, в
колхозах, ”обслуживая” посевную кампанию, в пионерских лагерях и санаториях.
Летом, когда помещение театра закрыли на ремонт, артистам дали мало подходящую сцену
клуба имени Сталина, где они стали готовить три новых постановки.
Первый
послевоенный театральный сезон, по предложению Антокольского, решили открыть
шекспировской пьесой о любви, пьесой Симонова ”Так и будет” и ”Свадьбой
Кречинского” Сухово-Кобылина. ”Ромео и Джульетту” в собственном переводе ставил
Павел Антокольский – это была
единственная постановка бессмертной трагедии за всю историю томского театра.
Пытаясь объяснить свой выбор, показать, как современна шекспировская пьеса,
поэт писал, обращаясь к зрителю: ”Трагедия говорит о том, что беззаветная
любовь и беззаветная ненависть всегда героичны. Ради любви и верности друг
другу Ромео и Джульетта вызывают на бой всё общество, весь строй жизни, все
силы неба и земли… Вот почему они оба близки нашей молодежи”. И дальше: ”Этот
спектакль мы посвящаем нашей молодежи, славной, трудоспособной, героической
молодежи, которая умеет беззаветно любить и беззаветно бороться за то, что она
любит” [19].
Много
лет спустя в стихотворении, посвященном Теодору Лондону, который сыграл Ромео,
поэт напишет:
Пошла
репетиция. Дверь на запор.
Свершается
пиршество наше.
Вас
двое влюбленных, и вы до сих пор
Не
венчаны в келье монашьей.
Джульетта
твоя молода и нежна,
Свисают
шпалерами розы.
Но
горе – невольно уснула она
В
смертельных объятиях прозы…
К
спектаклю Бомарше ”Женитьба Фигаро”, который на томской сцене поставили Зоя
Бажанова и Теодор Лондон, текст песен написал автор поэмы ”Сын”. На премьере
”Ромео и Джульетта” Антокольский прочел, как повелось, несколько глав из
сокровенной поэмы. ”Читал он с большим эмоциональным накалом, его голос с
хрипотцой, необычайная напористость усиливали напряжение в зале, веяло
трагичностью”, – находим в воспоминаниях. – Антокольский…был крепкого сложения,
невысокий, с большой лысиной не по возрасту. Лицо выразительное, живое,
необычайно подвижен, постоянно жестикулирует…” [20]. Таким запомнился томичам
поэт Павел Антокольский: моложавый и бодрый, несмотря на свои сорок девять лет.
Очень доброжелательный, доступный и изысканно вежливый.
Зная
его невероятное пристрастие к книгам, можно предположить, что поэт не отказал
себе в удовольствии побывать на книжных развалах Томска: из каждой командировки
он привозил обычно один, а то и несколько драгоценных томиков. По крайней мере,
главное книгохранилище города, Научную библиотеку университета, Антокольский,
известно точно, посещал не раз. Содействие в поисках нужной ему литературы
оказывала директор библиотеки Вера Николаевна Наумова-Широких, выпускница
Бестужевских курсов и дочь известного сибирского писателя Николая Наумова. Позже
поэт посвятил ей одно из стихотворений, вошедших в сборник ”Десять лет”.
Известно также, что Антокольский встречался с творческой интеллигенцией Томска.
Беседовал на близкие темы: поэзия, театр, искусство. Рассказывал о великих
современниках – Вахтангове, Брюсове, Блоке, которые оказали на него сильнейшее
влияние. Читал стихи.
Говорить
о себе и своих корнях он не любил, всячески уводил разговор в сторону. Избегал
упоминать об отце, считая его ”неудачным адвокатом”, который ”вечно носился с
какими-то планами переустройства… судьбы” [21]. Обходил молчанием даже имя
знаменитого своего деда, скульптора Марка (Мордухая) Антокольского, чьи работы
попали в ведущие музеи Европы и произвели большое впечатление на Стасова,
Репина, Тургенева, Гаршина, Мусоргского и на императора Александра II. Как поэт
”новой формации”, не отягощенный влиянием ”старорежимных” традиций, в духе
времени, Антокольский полагал, что всего в жизни добился сам и обязан успехам
себе да своему героическому времени. Переживания об ”утраченном родстве”
охватили его только на склоне лет.
Как
это ни печально, я не знаю
Ни
прадеда, ни деда своего.
Меж
нами связь нарушена сквозная,
Само
собой оборвалось родство.
Подобно
Эренбургу, поэт ощущал себя космополитом, человеком европейской культуры, был
тонким ценителем французской литературы и, как Эренбург, страстно любил Париж.
Тот и другой побывали на фронте в качестве армейских корреспондентов, и там, на
фронте, впервые задумались о сопричастности к гонимому еврейскому народу,
написав полные живой человеческой боли строки. Правда, в военной лирике Павла
Антокольского ”еврейская” тема прозвучала лишь единожды, в стихотворении о
старухе, ищущей погибших сыновей.
Извините
меня, я глуха и слепа,
Может
быть, среди польских равнин,
Может
быть, эти сломанные черепа –
Мой
Иосиф и мой Вениамин…
Ведь
у вас под ногами не щебень хрустел.
Эта
черная, жирная пыль –
Это
прах человечьих обугленных тел, –
Так
сказала старуха Рахиль.
Считая,
что ”поэзии лгать не вправе”, Антокольский не шел наперекор совести, не лукавил
в стихах и не скрывал убеждений. Только о личном, глубоко пережитом писал
талантливо, по-настоящему вдохновенно, а вот о том, что следовало подавать, как
личное, оставил холодные, ”правильные” произведения. Сам был недоволен поэмой
”Тысяча восемьсот сорок восьмой”, посвященной столетию манифеста
Коммунистической партии, а выстраданной поэме о погибшем сыне,
”полуеврее-полурусском”, всегда относился с особым трепетом. Читал ее
взволнованно и торжественно, как присягу. Как клятву памяти родному человеку.
Прощай.
Поезда не приходят оттуда.
Прощай.
Самолеты туда не летают.
Прощай.
Никакого не сбудется чуда,
А
сны только снятся нам. Снятся и тают.
Через
несколько месяцев после того, в Томске смолк голос поэта, читавшего строки о
сыне, пришло известие о награждении Антокольского Сталинской премией. В список
награжденных, кроме него, попали пианист Эмиль Гилельс, профессор консерватории
Самуил Фейнберг, актриса Дебора Нечецкая, портретист Заир Азгур, композитор
Исаак Любан, оператор Вульф Цитрон, режиссер Юлий Райзман. Сталинскую премию в
тот год получили кинематографисты Сергей Эйзенштейн и Софья Бирман (за фильм
”Иван Грозный”), Марк Донской, Фридрих Эрмлер, Вульф Рапопорт. Художественный
руководитель Ленинградского театра оперы и балета Борис Хайкин и другие деятели
искусства [22].
Имя
автора поэмы ”Сын” помещено было в одном ряду с такими выдающимися обладателями
награды, как Михаил Лозинский и Самуил Маршак. Его причастность к ”кругу
избранных” сомнений не вызывала – у томичей тоже. Непонятно было другое, почему
пребывание в Томске поэта и режиссера оказалось столь коротким.
4
Антокольский
был противоречивой фигурой, отмечают все, кто его знал. Его импульсивность и
максимализм в оценках бросались в глаза точно так же, как удивительная
незащищенность, ”детскость” поэта. ”Деду была чужда и непосильна всякая
формальность, сдержанность и дипломатия. – писал внук Павла Григорьевича. – Он
совершенно не умел намекать или издеваться, мог обманывать только себя, но
никогда не других. Он успешно задирал друзей, но терялся перед лицом подлинного
зла…”Игра в грубость” в творчестве смешно контрастировала с беззащитностью деда
в реальной жизни” [23]. Возможно, тут-то, в этих чертах характера, и следует
усматривать причину поспешного, похожего на бегство, отъезда поэта из Томска.
Ведь, судя по заявлениям в печати, Антокольский поначалу имел совсем другие
намерения. Более ”основательно” связывал собственные планы с судьбой
горьковского театра.
В
июле сорок пятого, ”воодушевленные присвоением Вождю народов И.В. Сталину
звания Генералиссимуса”, томские актеры на общем собрании принимают
обязательства. После обещаний ”единодушно сплотиться” и ”не жалея сил, служить
великим пропагандистским задачам”, ”мобилизовать зрителей на труд” и прочее,
коллектив театра обязался ”приложить все силы к выпуску в срок намеченных
премьер: ”Ромео и Джульетта”, ”Так и будет”, ”Свадьба Кречинского” [24]. Три
новых и четыре восстановленных спектакля, предложенных художественным
руководителем Антокольским, составили репертуар первого сезона. Среди старых
спектаклей особым успехом у зрителей обычно пользовался ”Лес” в постановке
Антокольского, но на томской сцене ”жемчужина драматургии Островского”
отчего-то не прижилась. И вообще то, что легко проходило раньше, в Томске, как
видно, вызвало недовольство людей, отвечающих за искусство. Репертуар театра
сильно изменился.
Не
устоялся он вплоть до 1947 года, на что прямо указывают архивные документы. ”С
современными пьесами дело обстоит очень плохо, – читаем в протоколах партийной
группы. – Театр не удовлетворяет томского зрителя, особенно студенческую
молодежь. Упрочить театр можно только сменой художественного руководства,
добором квалифицированных артистов и чисткой театра от непригодных лиц” [25].
Ко времени, когда прозвучали эти слова, Антокольский в театре не работал –
преемником его стал А. Доннати. Откуда он прибыл, неизвестно, но ”был поставлен
в такие рамки, увидел такое отношение, что перестал ходить в театр, а затем
совсем уехал” [26]. Его сменил Н.
Смирнов, который поставил для томичей ”Молодую гвардию” и ”За тех, кто в море”.
Но ”отношение к нему стало такое же” [27]. В 1947 году продолжалось
”переформирование коллектива, был взят курс на усиление актерского состава,
поднятие культуры спектаклей”. В театре, говорили, ”не оказалось полноценной
советской пьесы, разрабатывающей тему нашей современности, только легкие
французские пьесы и русская классика” [28].
Очевидно,
тем же попрекали и Антокольского, который отстаивал творческую
самостоятельность, болезненно, как всякий поэт, реагировал на вмешательство в
творческий процесс. ”Когда-то давно Антокольский вольно или невольно провел
пограничную черту между тем, где он профессионал и абсолютно правдив и
требователен… и тем, что вне его компетенции и где он – легковерный простак,
видящий всё и всех с показываемой стороны” [29]. Того же профессионализма он
ждал, естественно, от других и огорчался, обманываясь в ожиданиях. Он остро
переживал несправедливость к себе самому, но еще мучительнее – незаслуженные
обиды в отношении труппы, у которой почти сразу начались проблемы.
Связаны
они были, по всей вероятности, с тем, что горьковчане, в отличие от томичей,
были требовательнее к себе и театру, а главное, позволяли себе открыто выражать
собственное мнение. Что не нравилось, прежде всего, директору театра А.
Иванову, его заместителю Н. Басманову и секретарю парторганизации А.
Горбатенко. ”Перестройка театра проходит болезненно, потому что у него не
оказалось хорошего репертуара, – читаем в архивных документах. – Тенденция
”горьковской группы” существует и по сей день. Деление на ”варягов” и ”славян”
еще бытует, а разговоры, дискредитирующие руководство театра, продолжают идти в
коллективе и вне его” [30].
Есть
вещи, которые трудно простить и забыть.
Много
разного вмерзло в память,
Словно
мамонт в полярный лед…
На
собрании, где в январе 47-го громили театральную ”групповщину”, присутствовал
секретарь райкома Новиков. Наверное, его призыв ”кончить одним ударом” с
людьми, которые многое себе позволяли, возымел-таки действие: в протоколах
следующих лет нет ни намека на ”оппозицию”. Зато сетования на безудержное
пьянство оставшихся после ”чистки” артистов, их недостойное поведение в быту и
низкую квалификацию обнаружить не трудно. ”С конца сороковых, – замечали
наблюдатели, – прошло очень много времени, и перемены в жизни страны оказались
просто разительны, однако Томская драма переживала полосу затяжного кризиса,
начавшуюся года через три после войны и лишь изредка перемежаемую отдельными
яркими вспышками” [31]. Выходит, стремительный, похожий на бегство, отъезд
поэта из Томска, был предопределен. Антокольский видел или, вернее всего,
чувствовал, что тут ему не ужиться. Хотя, если смотреть со стороны, повода
резко бросать коллектив, отказываться от намерения ”завоевать доверие и любовь
томского зрителя” у него вроде бы не было.
Антокольский
уехал, не успев нажить ни врагов, ни друзей. А вот урок да, получил, урок
губительной вкусовщины. Извечный вопрос ”быть или не быть” собою поэт решил
однозначно, проявив цельность натуры.
Гамлет,
старый товарищ,
Ты
жил без гроша,
Но
тебя не состаришь,
Не
меркла душа,
Не
лгала, не молчала,
Не
льстила врагу.
Начинай
сначала!
А
я помогу…
Проявлением
сложных, ”драматургических” обстоятельств проникнута вся жизнь режиссера и
лирика. Не всегда выходил он из них победителем, однако ”не льстить врагу”
умел, как никто. Не только в стихах, но и в судьбе поэта видно сочетание
”лиризма и театральной приподнятости, романтизма и гротеска”. Казавшись
”кусками монолога еще не написанной трагедии”, они, эти стихи, встраивались в
самостоятельную поэму о человеке, который имел право сказать:
Строящий,
стареющий, сгорающий,
Жил
я как цари и мастера!
Примечания
1. Антокольский Павел ”Из дневников”/”Вопросы литературы”1986 № 12 с. 166.
2. Суздальский Владимир ”Сильнее всякой смерти”/”Красное знамя” от 2 декабря 1978 г. с.4.
3. Там же.
4. Лондон Теодор ”Наш кочевой театр”/”Театр”. 1971 г. №6 с. 75.
5. Антокольский Павел ”Из истории театра”/”Красное знамя” от 15 мая 1945 г. с. 4.
6. Там же.
7. Лондон Теодор. Там же. с. 82.
8. Миндлин Анатолий. ”У меня много работы” (письма Антокольского)/ ”Литературная Россия” от 27 июня 1986 №26 с.4.
9. Там же. Письмо от 9 января 1942 года.
9. Там же. Письмо от 8 марта 1942 года.
10. Там же. Письмо от 21 марта 1942 года.
11. Левин Лев. ”Прощай. Поезда не приходят оттуда”/”Юность” 1968 г. №12 с. 105.
12. Там же.
13. Нагибин Юрий. ”Сын”/”Советская Россия”. от 13 марта 1983 г. с. 4.
14. Там же.
15. Банк Наталья ”У третьего ключа”/”Звезда” 1983 №8 с. 159.
16. Королев Сергей. ”Давным-давно”/ ”Персона” Центра Persona Grata. Томск 2002 №5 с.49.
17. Суздальский Владимир. ”Театр уж полон…”. Томск 1995 г. с. 71.
18. Антокольский Павел ”Из истории театра”. C. 4.
19. Линяева Татьяна ”Театр поэта”. ”Молодой ленинец” от 20 января 1979 г. с. 4.
20. Игнатов Геннадий ”Антокольский в Томской драме”. Альманах ”Сибирская старина” №6 за 1994 г. с 44.
21. Павел Антокольский ”О времени и о себе” /”Советские писатели” Автобиографии в двух томах. Москва. 1959 Том 1 с. 74.
22. ”Театр” №1-2 за 1946 г. с. 9.
23. Тоом Андрей. ”Мой дед Павел Антокольский”/”Литературное обозрение” №1 за 1986 г. с. 103.
24. ЦДНИ ТО фонд 399 опись 3 дело 4 л.18.
25. ЦДНИ ТО фонд 399 опись 3 дело 1 л. 21.
26. ЦДНИ ТО фонд 399 опись 3 дело 5 л.56.
27. Там же.
28. Там же.
29. Тоом Андрей, там же. с. 105.
30. ЦДНИ ТО фонд 399 опись 3 дело 5 л. 34.
31. Суздальский Владимир. ”Театр уж полон…”. Томск 1995 г. C.78