Амос Кинан

Перевод с иврита – Александра Крюкова

 

 

 

Одесса-мама

(Рассказ из сборника "Побег в тюрьму". Тель-Авив, 2004)

 

 

 

- Я из Одессы, - произнесла итальянская графиня по-французски. – Надеюсь, вы говорите по-русски.

Я ответил ей, что в детстве немного говорил по-русски. Мы сидели в летней беседке в живописном саду графини, расположенном на Монмартре. Не спросив меня, что бы я хотел выпить, она приказала слуге налить нам обоим водки.

Я попал к графине по рекомендации мадам Дарти - вдове того, кто был президентом сената. Обе дамы возглавляли судейское жюри по присуждению одного из литературных призов во Франции.

- Я очень надеюсь, что вы его получите, - сказала графиня и чокнулась со мной. – Наздровье.

Мы немного помолчали.

- "Одесса-мама", - сказала она мне, - так мы называли Одессу.  

- Наздровье, - произнес я.

- Наздровье, - повторила графиня. – У французов нет склонности к метафизике. Мы оба чужие здесь. Приезжайте летом навестить меня в Кортина[1], у нас красивый дом в горах.

Кортина, по-моему, в Доломитовых Альпах. Может, я ошибаюсь. Я не такой уж большой любитель гор, другое дело, если они возвышаются над морем, а я внизу, полеживаю на

песочке, подставив лицо солнцу.

- Чтобы чувствовать поэзию, - сказала графиня, - надо быть из Одессы.

- Одесса-мама, - попытался произнести я, но не смог.

Моя мама училась в Одессе в гимназии. Отец Пьера Любельского тоже учился там. Может, в той же гимназии. Вероятно, потому-то доктор Любельский после революции и приехал в Брюссель, что свой французский он выучил в Одессе.

- Одесса-мама, - опять сказала итальянская графиня, и маленькая слезинка остановилась у нее в морщинке под глазами.

Наверное, именно этого момента ждал слуга. И вот он вносит на подносе баночку икры, нарезанный черный хлеб, масло, нож для масла и мисочку с корнишонами.

 

…Медленно спускаясь по ступеням Монмартра, я уже знал, что этим летом не буду в Кортина, и черт с ним с призом. В кафе "Флёр" меня поджидал Пьер Любельский.

Мы проговорили несколько часов. Идея завербоваться в Иностранный легион отпала. Мы решили плыть на корабле в Одессу и там вступить в красную кавалерию.

В легион мы хотели пойти из-за Айши. Я встретил ее в кружке леваков, который создал еврей из Александрии. Члены этого маленького кружка помогали борцам национально-освободительных движений и подпольным группам добывать средства и оружие. Я примкнул к кружку спустя год после того, как мне удалось получить французскую визу и приехать в Париж. Мне сообщили номер телефона, я позвонил, и тот человек сказал мне ждать его в ресторане. Там он дал мне пятьсот старых франков, и я смог заплатить за гостиницу.

На Монпарнасе я встретил старого друга, и он представил мне некоего человека, что ночевал в ателье художницы-француженки, уехавшей в отпуск. По утрам мы обычно выходили на охоту за талоном на обед в студенческой столовой. Был там еще один гость, который рисовал портреты в кафе и на свои деньги кормил нас троих.

В конце концов, я переехал жить к немке, которая в составе Интербригады участвовала в гражданской войне в Испании. После немки я жил с француженкой, в дни мировой войны бежавшей из Парижа с одной лишь сумкой, а в ней - револьвер и "Капитал" Карла Маркса. Этажом ниже нас проживал Пьер Любельский – молодой многообещающий художник.

Там был большой сад, в котором однажды на Ту би-шват[2] я посадил вишневое деревце, однако со временем, когда бульдозеры перепахали всю эту территорию, чтобы построить там  квартал недорогого жилья, мое дерево тоже выкорчевали. 

В кружок меня привел тот друг моей юности. Через кружок я попал в маленькую группу, которая помогала ФЛН - Движению за освобождение Алжира. Айша координировала деятельность ФЛН  в 15-м квартале Парижа. Ей было двадцать два года. Естественно, мы влюбились друг в друга. Потом она изменила мне с Пьером. 

Когда она сказала мне об этом, я пригласил Пьера в кафе "Флер" для беседы, и после того, как мы оба согласились, что дружба между нами сохранится всегда, то решили стать добровольцами, чтобы искупить позор, которым себя запятнали. Тогда речь и зашла об Иностранном легионе, но Пьер с жаром доказывал, что нет смысла жертвовать своей жизнью иначе, как ради благородной цели, и только великая революция рабочих и крестьян под руководством Ленина и Троцкого – это надежда человечества, и нам ничего не остается, как вступить в красную конницу.

Пьер Любельский был близоруким евреем, носил очки и никогда не сидел на коне. Он будет убит при форсировании реки Збруч.

Мы отплыли из Марселя.

Общество пассажиров 4-го класса – а только с ними я общался во время плавания – было странным и пестрым. Были студенты из России, которые изучали земледелие в Гренобле и ехали, чтобы участвовать в красной революции. Был отставной английский офицер в чине майора с желтыми выцветшими усами, который верил, что высшей ценностью

является свобода человека. Я подружился с ним, может быть потому, что был единственным, кто умел разговаривать на его языке. Спустя много лет я встретился с ним в Тель-Авиве при странных обстоятельствах, но это уже другой рассказ.

Был волнительный момент, когда мы проходили Босфор. Я стоял один, облокотившись на поручень палубы. Была ночь. Дрожали огни Стамбула. Мраморное море все сияло. Улыбающийся дельфин сопровождал нас, пока мы не вошли в воды Черного моря; впереди была Одесса. Дельфин выпрыгивал из воды, непрерывно переворачиваясь, - в свете только народившейся луны, которая в эту ночь была красной, его влажное туловище блестело.

В Одессе мы поселились в маленькой гостинице и начали искать связь. Пьер не любил выходить, он предпочитал сидеть в своей комнате и рисовать. Я же, ежедневно прогуливаясь по пристани и рассматривая корабли, установил связь странным образом. Раньше иногда я грезил этой пристанью, хотя никогда прежде не видел ее, - я помнил прекрасный рассказ Чехова "Дама с собачкой", - и почему-то надеялся, что, может быть, однажды встречу эту женщину, и, может, между нами что-то состоится.

Как-то на пристани появилась молодая дама с собачкой, которая стала приходить ежедневно в один и тот же час. По прошествии нескольких дней я обратился к ней по-французски и сказал какую-то глупость, вроде "Quel beau caniche"[3]. К моему изумлению, она ответила мне на иврите и спросила, что мне нужно на самом деле и почему я ежедневно слоняюсь вдоль причала, в то время как происходят такие грандиозные события.  

Ее имя было Вера, но она называла себя Верушка.

Она проживала на седьмом этаже роскошного каменного дома, в просторной студии с венецианским балконом и видом на море. Там был большой рояль Бехштейна, - Бог знает, как

его подняли на такую высоту по узкой лестнице; на стене висели написанные маслом картины Левитана, Леонида Пастернака и еще две гравюры Кандинского.

В тот день, когда я увидел ее впервые, Вере было девятнадцать лет.

Однажды, уже после того, как между нами установились действительно близкие отношения, у себя в комнате она призналась мне, что намеревается отплыть в Палестину и быть в числе первопроходцев – осушать малярийные болота и воссоздавать родину еврейского народа.

- А ты, - спросила она меня удивленно, - ты ведь оттуда, что тебе здесь?

 Я рассказал ей все без стыда и умолял вывести меня на связь с кем-нибудь, кто бы привел меня и Пьера Любельского в Красную армию. И когда я провожал Веру, на пристани, перед тем, как подняться на корабль, отплывавший в Палестину, она дала мне адрес.

Связной был молодым здоровым бандитом. "Я - Мишка Япончик", - назвался он.

Позднее мне стало известно, что это был предводитель банды евреев - воров и грабителей, а во время погромов он организовывал в городе еврейскую самооборону. Может быть, я еще вернусь к этому и расскажу о еще одной встрече с ним при совсем других обстоятельствах. Мишка направил меня к одному из своих парней и сказал: "Прежде всего, научись держать саблю. Негоже еврею быть казаком, не умея махать саблей и рубить головы". 

В течение несколько дней мы, я и  Любельский, упражнялись владеть саблей.

- А теперь, - сказал мне Мишка Япончик, - покажи, как ты ездишь верхом.

Я показал ему, как езжу. Любельский показал, как ездит он.

- Хорошо, - сказал Мишка, - отправляйтесь к казакам.

Он дал нам адрес.

Командир дивизии спросил меня: "А шашкой махать сможешь?"

- Смогу, еще как смогу, - ответил я.

Комдив встал со своего стула и сделал нам обоим знак выйти с ним. Снаружи, возле здания штаба, лежало несколько пленных, руки и ноги у них были связаны.

- Развяжи одного из них, по своему выбору, ударом сабли, - предложил комдив.

- И что потом? – спросил я.

- Потом убьешь его.

Он вытащил из ножен шашку и дал мне.

Я "развязал" и убил.

- Теперь ты, - приказал комдив Любельскому.

Любельский тоже "развязал" и убил.

- Хорошо, - сказал командир, - отправляйтесь на конюшню. Возьмите себе коней. Сходите в хозчасть. Там получите шашки и продовольствие. Поешьте. Поспите. В полночь мы форсируем Збруч.

Ночью мы форсировали Збруч, и это был последний раз, когда я видел своего друга, своего закадычного друга, Пьера Любельского.

В одном эскадроне со мной служил совсем молодой парень по фамилии Панфилов,  и это он отомстил за смерть Любельского.

Панфилов был небольшого роста, полноватый, превосходный наездник. В полдень он привел троих, связанных веревкой: священника, городского голову и какого-то польского графа, владельца прекрасного замка на вершине горы за рекой.

- Что мы с ними будем делать? – спросил командир эскадрона Федоренко.

- Отведем их к медведю, - ответил Панфилов.

- Должен быть суд, - сказал Федоренко.

- Медведь рассудит, - резюмировал Панфилов.

Мы – весь эскадрон – поскакали к замку. Трупы многочисленных слуг все еще лежали на дорожках сада. Что они хотели защитить и зачем – этого я не смогу понять никогда, а может, они просто так умерли – кто возле мотыги, а кто возле тачки, и это я тоже не пойму никогда, как мне кажется.

В замке были чучела белок и кабанов, баранов, волков, медведей, лисиц и, к моему изумлению, странного животного – капибары[4], область обитания которого простирается от Аргентины на юге до Бразилии на севере.

Медведь сидел в глубокой яме, как было принято у охотников-аристократов. Они также имели обыкновение держать его голодным, насколько это возможно. Рев медведя и его попытки взобраться на отвесные стены ямы должны были, вероятно, забавлять, а может, пугать гостей. И вот, первым в яму был отправлен священник. Медведь сразил его ударом передней лапы. Затем последовал городской голова. И его медведь убил. Последним в яму был сброшен граф. При виде его медведь в испуге попятился назад, съежился в углу и завыл.

Панфилов спрыгнул в яму, выхватил саблю и в прыжке отсек медведю голову. Затем повернулся к графу и отрубил ему голову. Священника и городского голову он пронзил в грудь. Секунду он стоял там, на дне ямы, как бы задумавшись. Кто-то сбросил ему конец веревки. Панфилов ухватился за нее и, как заправский альпинист, выбрался к нам.

В своей маленькой комнатке за туалетным столиком сидела Потоцкая, жена графа. Если бы она не была светловолосой и голубоглазой, могла бы быть Айшей. В углу комнаты на табурете лежало чучело еврея. Оно было уменьшенного размера, но очень похожее на оригинал, словно усушенные над огнем головы индейцев. У чучела была густая борода, оно было одето в лапсердак, на голове – штраймл. Глаз у него не было - изготовителю не пришло в голову вставить в глазницы стеклянные глаза. Рост куклы был приблизительно шестьдесят сантиметров. Книга псалмов со страницами из пергамента и в переплете из свиной кожи, размером больше куклы, лежала рядом с ней.

- Что вы собираетесь со мной сделать? – спросила графиня.

- Ничего, - ответил Панфилов.

Позднее, сопровождаемая кучером и с мандатом от командира эскадрона Федоренко, Потоцкая прибыла в Одессу и оттуда на корабле отправилась к месту своего изгнания.

Ночью возле костра Панфилов протянул мне кожаный бурдюк и сказал:

- Пей.

Мы выпили. "За Любельского, - сказал он. – Красивая фамилия, из наших мест. А ты, откуда ты?"

- Из Палестины.

- За Палестину, - сказал Панфилов. – А почему ты здесь и для чего?

"…Любовь, которую возлюбишь, - процитировал я. – И брата разыщи, и острый меч возьми, и кровью смой позор".

- Любви искал.., – удивленно произнес Панфилов. – Но ведь здесь покрытые льдом печальные реки, длинные, широкие и унылые.

- Душа горит, - произнес я, чуть застеснявшись.

- За Палестину, - повторил Панфилов, а после некоторого молчания добавил, – и там, там тоже душа горит. Пойдем спать.

Мы пошли в одну из брошенных хат. На полу были рваные матрасы, пятна засохшей крови с прилипшими перьями, недвижно лежал старик с разинутым ртом. Такая была комната. 

Мы спали, как мертвые.

- То, что ты прочитал мне вчера, - сказал утром Панфилов, - стихотворение.

- Правильно.

- Подожди здесь, - сказал он, - я сейчас вернусь.

Он возвратился, ведя за шиворот крестьянина.

- Вот человек, который зарезал еврея, рядом с которым ты спал, - произнес Панфилов. – …"И острый меч возьми, и кровью смой позор".

- Только не я, - я почувствовал, как позор перехватывает мне горло. Панфилов вышел вместе с крестьянином и, спустя несколько минут, вернулся. Мы вышли из хаты. Лошади стучали подковами, перебирая ногами на снегу, и непрерывно фыркали, вздрагивая всем телом.  Мы заседлали их,  сели верхом и взяли в галоп.

Скакали мы целый день. Под вечер въехали в небольшой лес. Расседлали на отдых коней и сами легли отдохнуть до ночи.

Ночь мы ехали вдоль реки, бок о бок. Лунный серп был такой маленький, тусклый. Падал снег. В каком-то месте мы должны были перейти эту реку, под покровом ночи снять часовых, захватить маленькое спящее село, расстрелять старосту и священника, установить на церкви красный флаг и двигаться дальше.

- Проклятый ты человек, - сказал мне Панфилов. - Ты еврей, а евреи – прокляты. Вам запрещено убивать, разрешено только быть убитыми. Не отвечай, я ведь знаю. Ты хочешь снять с себя проклятие и быть как все остальные люди – те, кому дано право убивать. Однако знай, - продолжал он, - что чем более ты будешь пытаться избавиться от проклятия, тем прочнее оно будет держаться. Не то, чтобы я не любил тебя, ты человек смелый, тебе довелось и жертвовать, и страдать, но ты – обречен на смерть.   

Перед нами была деревня.

Панфилов остановил коня и сказал: "Пойдем со мной".

Оставив лошадей, мы вдвоем пошли по снегу. Остальные бойцы эскадрона остались в седлах, ожидая сигнала. Часовой тихонько насвистывал себе мотив печальной любовной песни. Натянув на себя что-то белое, мы подползли по снегу к часовому. Панфилов вонзил клинок ему в живот, а затем выстрелил в воздух из карабина.

Галопом примчался эскадрон. В церкви спали около тридцати беляков. Связывая их по рукам и ногам, мы плевали на них. Церковного служку убили, а священник повел нас к дому старосты. Там обоих и застрелили.

Перед лежавшими связанными белыми Панфилов произнес речь: "Если вы с нами – будете с нами. Если не с нами – умрете от клинка".

Мы прошли меж ними. Каждый ответил, что ответил. Четверо сказали "Не пойдем с вами".

- Ты, - приказал мне Панфилов, - ты расстреляешь их.

- Проклятый ты человек, - опять сказал он, когда я застрелил тех, лежавших со связанными руками и ногами.

Утром над церковью вывесили красный флаг. Весь эскадрон отсалютовал тремя залпами в воздух. После залпов я тихонько прошептал себе на иврите бессмертные строчки еврейского поэта Давида Эдельштадта[5], эмигрировавшего из Одессы в Нью-Йорк и поселившегося в Ист-Сайде:

Эй, мой друг, мой товарищ,

Когда день мой придет умереть,

Красный флаг принесите ко мне на могилу.

Красный флаг, развевайся высоко,

Кровь евреев-рабочих тебя оросила.

- Что это? – спросил Панфилов.

- Стихотворение.

Спустя двадцать восемь лет, в Палестине, на иерусалимской улице Пророков, недалеко от итальянского госпиталя я застрелил британского сержанта. И тогда я шепотом произнес строчку из стихотворения Альтермана "Не давайте им ружья": "Маленькому одному я дал по черепу, а троих больших пронзил я в грудь". Тогда я уже знал, что Панфилов был командиром дивизии, сражавшейся против гитлеровских войск, а казах Баурджан Момыш-Улы был командиром роты в его дивизии[6].

- Проклятый ты человек, - я словно слышал, как мне говорил это Баурджан Момыш-Улы.

И вот пришло время окончания моей службы, как я и просил. Я вернулся в Одессу. У меня на руках был билет на корабль до Марселя. Федоренко выдал мне документ о демобилизации из кавалерии, а также короткое письмо от командира дивизии,  благодарившего меня за участие в победе пролетарской революции. 

До отплытия у меня оставалось два дня. Я отправился по тому адресу, который в свое время - так давно! - дала мне дама с собачкой. Сама она много месяцев назад  отправилась в Палестину. И вот я услышал рассказ о конце Мишки Япончика. После того, как было решено, там, где это решают, что он лишний, и революция в нем уже не нуждается, его продырявили из пулемета несколькими десятками пуль. Со временем оказалось, что революции не были нужны еще многие миллионы людей.

Ну, а я, о чем я говорю, и какую песню мне осталось спеть?

Вера Фигнер просидела в Шлиссельбургской крепости двадцать три года, и в своей тель-авивской комнате на улице Ахад ха-Ама я мечтал, что когда вырасту, тоже стану революционером. Я принесу крестьянам и трудящимся свободу, я готов взойти на эшафот, отдать жизнь – но не напрасно: покинув тело, моя душа превратится в маленькую светящуюся

точку внутри большого факела, который во все времена будет освещать человечеству его путь.

Я воображал себя не только Верой Фигнер. Я также был Григорием Гершуни, которому  удалось бежать из сибирской ссылки и написать воспоминания, которые я прочитал взахлеб. Я был и Петром Кропоткиным, и последним из декабристов.

Ах, далекие страны, проигранные войны.

Поляк Костюшко уехал в Америку сражаться за американскую революцию. Сегодня его именем названа невысокая гора на Луне. Хемингуэй уехал в Испанию. Я полагаю, что он не взял меня с собой только потому, что я был маленьким. Как бы я хотел быть неизвестным бойцом на фотографии Роберта Кафа.

Однажды я услышал пластинку с румынскими дойнами[7]. Там, на просторах Катару в сражении с турками испускали дух потомки римских легионеров.

В Эль-Хаме, что в Андалусии, последний арабский правитель пел траурную песню, когда кастильцы обрушили городские стены. Голосом, разрывающим сердце, эту потрясающую песню исполняет Пако Ивенз.

Лорд Байрон, который отправился в Грецию сражаться за ее свободу, воспевал древние войны моих предков. Вот как он описывает последний бой израильского царя Саула с филистимлянами:

Warriors and chiefs, should the shaft or the sword

Pierce me in leading the host of the Lord,

Heed not the corpse, though a King's, in your path

Bury your steel in the bosoms of Gath

 

Так я сижу и думаю в своей комнате на улице Ахад ха-Ама, юноша, погруженный в возвышенные мечты, которым не суждено свершиться, думаю о всех последних сражениях всех последних людей, и о всех последних песнях, которые остались после последних боев.

И тогда я говорю себе – громко и уверенно:

"То будет бой последний

в войне мировой,

С "Интернационалом"

  воспрянет род людской". 

А там, в Одессе, под звездами далеких небес и в далекие времена, с посохом странника в руке бродит принц поэтов Шауль Черниховский[8] с его развевающимся на ветру густым чубом. Он бродит по полуострову Крым возле Бахчисарая и Чуфут-Кале - ведь это  еврейская крепость[9]  - и напевает татарскую песню, одновременно сочиняя "Смерть Баруха из Майнца"[10].

 

Летом, как я и обещал, я поехал в Кортина навестить графиню.