Лет тридцать тому назад в случайном разговоре со своим
знакомым я узнал, что в Перми живет мой земляк, который пробыл в моем родном
городе Новоград-Волынском все годы немецкой оккупации. Его имя, Хусид Михаил
Рафаилович, мне ничего не говорило, хотя я до войны и после нее я жил в этом
украинском городке и прекрасно знал
всех евреев, чудом уцелевших в период оккупации. Поэтому я не очень-то и
поверил в эту историю.
Когда через некоторое время я все-таки познакомился с Михаилом Рафаиловичем, работавшим тогда главным инженером областного управления по печати, я понял, в чем дало. Оказывается уже после войны он жил не в Новоград-Волынском, а в городе Шепетовке, «родине» Павла Корчагина, в семье своей тети. Поэтому то мы и не были знакомы.
При наших относительно редких встречах мне не удавалось разговорить его на тему пребывания в оккупации. Он произносил лишь изредка отдельные фразы, будто обращаясь вдаль, мысленно находясь в обстановке тех далеких и страшных лет.
– Я не знаю ни слова на языке идиш. Приказал себе забыть и забыл, – сказал он однажды в ответ на мои попытки поговорить с ним по-еврейски.
Я никогда не настаивал на его подробном рассказе. Я видел, каких огромных усилий ему стоит мысленное возвращение в те зловещие, полные опасностей годы. И лишь совсем недавно, когда он уже вышел на пенсию, и дал трехчасовое видеоинтервью для фонда Спилберга, я попросил его хотя бы кратко посвятить меня в чудо его спасения. Оказывается, детская память сумела сохранить такие подробности тех лет, которые не по силам и взрослому человеку.
Вот что рассказал Михаил Рафаиловича.
– Я родился в селе Красностав, Хмельницкой области четвертым ребенком в многодетной, как сейчас принято говорить, семье примерно в 1936 году. У меня было две сестры и брат. Году в 1939 наша семья перебралась в город Новоград-Волынский, отец устроился служащим, а мама домохозяйничала, так как старшей сестре едва исполнилось десять лет.
22 июня на железнодорожную станцию немцы сбросили две бомбы, взрывы которых были слышны во всем городе. Так началась для меня война. Враг стремительно продвигался на восток. В начале июля с вокзала отправился последний пассажирский поезд. Из города по дороге на Житомир по Брест-Литовскому шоссе потянулся гужевой обоз, в котором многие пытались эвакуироваться. На одной из подвод этого обоза разместилась и наша семья.
Мы, мальчишки, обгоняли медленно движущийся обоз, забегали в прилегающий к дороге лес, собирали в нем чернику, которая хорошо уродилась в том году. Через два дня немцы, высадив воздушный десант, перекрыли дорогу и заставили всех беженцев возвратиться в родные места. Здесь же получила ранение моя сестра Дора. Под угрозой оружия мы вернулись в Новоград-Волынский.
Но пока нас не было, в покинутый нами дом уже успел вселиться наш бывший сосед по фамилии Чумак. После долгих уговоров, увидев раненную сестру, он «расчувствовался» и разрешил нам войти в наш дом.
Неподалеку располагалась какая-то немецкая воинская часть. Чумак неоднократно приводил немцев в дом, чтобы с их помощью выставить нас. В конце концов, мы переселились в пустующий домишко. Рядом с нами поселились две сестры, русские. Мама с ними очень сдружилась, и они оказывали друг другу всевозможную помощь.
Через несколько дней был вывешен приказ коменданта города, обязывающий всех евреев города зарегистрироваться и впредь появляться на улицах только в нарукавной повязке с шестиконечной звездой. Вскоре в низине на левом берегу Случи было создано гетто, куда было приказано переселиться всем евреям. Жизнь в гетто мало сохранилась в моей памяти, возможно из-за небольшой ее продолжительности. Помню только, что меня постоянно преследовали чувство постоянной опасности и щемящее чувство голода.
15 октября 1941 немцы и украинские полицаи, которых было значительно больше, чем немцев, оцепили гетто и погнали всех его обитателей по деревянному мосту на правый берег Случи. В тот день я с братом Натаном находились в городе. Возвращаясь в гетто, мы заметили на прилегающих к нему улицах много вооруженных немцев и полицаев. Мы поняли, что всех обитателей гетто гонят на расстрел. Кто-то крикнул: «Прячьтесь!». Мы заскочили за сарай, стоявший у самой дороги. Здесь уже стояло несколько ребят старше меня, пятилетнего. Почему-то я отбежал в сторону от сарая в заросли высокого бурьяна, где я и затаился. Вскоре появились полицаи и заставили всех, кто был на виду, присоединиться к колонне обреченных. В зарослях я остался один. Я лежал какое-то время в оцепенении, боясь хоть немного пошевелить рукой или ногой. Каждой клеткой своего тела я ощущал опасность, которая буквально окружала меня со всех сторон. С левого низинного берега мне было отлично видно, что происходило на другом берегу.
– До сих пор помню в деталях всю картину – продолжал Михаил Рафаилович. Там была вырыта огромная яма, к которой подходили раздетые люди. Душераздирающие крики и плач были слышны далеко окрест. Раздавались пулеметные очереди, и люди падали в яму. Вскоре вся яма была заполнена трупами. Подошли какие-то люди, собрали одежду расстрелянных и засыпали яму.
Как я потом узнал, в той яме осталась навеки и вся моя семья и родители моей матери, мои дед и бабушка. Вечная им память. Все дальнейшие решения теперь я должен был принимать сам.
Гетто еще было заполнено полицаями. Они ходили из дома в дом, вылавливали оставшихся и тут же их расстреливали. Опасность для меня таилась на каждом шагу, за каждым углом, мне казалось, что буквально весь воздух вокруг меня был пропитан ею. Было неимоверно трудно сдвинуться с места, но в то же время я чувствовал, что оставаться в траве опасно. Присмотревшись, я заметил, что горожане заходят в опустевшие дома гетто и уносят оттуда понравившиеся им вещи. Я пристроился к одной женщине, взяв в чьем-то доме подушку, и с нею прошел через полицайский кордон. Когда мы его миновали, она спросила меня:
- Ты еврейский мальчик?
- Нет, – обманул ее я.
Когда мы прошли, как мне казалось, опасную зону, я
отстал от нее и направился к дому, где мы обитали до гетто, зашел к русским
сестрам, с которыми перед выселением в гетто сдружилась мама. Увидев меня, они
очень удивились, но разрешили мне остаться, накормили и уложили спать. У них я
прожил до конца 1941 года. В эту зиму
меня несколько раз передавали из одной надежной семьи в другую. В каждой
из них я старался не быть в тягость людям, помогал по мере моих сил по
хозяйству. Сестры внимательно следили
за тем, чтобы меня нигде не обижали.
В конце концов, я оказался, не помню как, в так называемом «детском доме», где прожил до конца зимы. Помню постоянное чувство голода, оно ни на мгновение не покидало меня в этом заведении. Я буквально опух от голода. Мы с ребятами ходили просить милостыню на улицах. Теплой одежды тоже не было. Холодно было и на улицах, и в помещении.
Весной я попал в семью лесника на окраине города. Дом его был расположен у дороги, ведущей в местечко Корец. Запомнился такой эпизод. Однажды в дом вошел немецкий офицер и стал о чем-то спрашивать хозяев. Они, естественно, ничего не понимали. И тут, на свою беду, я вмешался в разговор. Идиш был моим родным языком, я понимал, о чем говорит офицер, и решил выступить в роли переводчика. Недоумение офицера попыталась развеять хозяйка, объясняя ему, что мальчишка научился языку от еврейских соседей. Вскоре офицер покинул дом, недоуменно покачивая головой.
Хозяева были очень напуганы и, решив от меня избавиться, отвезли меня в Корец, где гетто еще не было ликвидировано, и оставили в еврейской семье. Когда я понял, что меня бросили и за мной больше не приедут, я вышел на улицу и залился плачем. Подошел полицай и отвел меня в полицейское управление, где я пробыл неделю. Затем этот же полицай, усадив меня к себе на велосипед, отвез меня в Новоград-Волынский вновь к семье лесника. Лесник и его жена были очень напуганы.
– Это ваш мальчик? – спросил полицай.
– Нет, это еврейчик, потому мы его и оставили в Корце, – сказал кто-то из них.
Полицай на том же велосипеде отвез меня в городское
управление полиции. Здесь в кабинете начальника у меня состоялась встреча с
полицаем Чумаком, братом нашего довоенного соседа, вселившегося в наш дом. Он
отлично знал нашу семью, узнал и меня.
- Ты ведь сын Хусида? Откуда же ты взялся, когда вся семья расстреляна? – спросил он.
Я ответил:
– Никаких Хусидов я не знаю.
И тут произошло чудо,
которое я не могу объяснить до сих пор. После долгого разговора Чумака с начальником
полиции меня поместили в больницу, хотя, как мне помнится, я был здоров. Там я
пробыл несколько месяцев, помогая, чем и как мог больным. Из больницы я попал в
«дом престарелых» в районе маслозавода. В этом заведении я пробыл до весны
1943. в нем жили одинокие старики и старушки. Все здесь было загрязнено и
завшивлено. Я и сейчас без содрогания не могу вспомнить эту обстановку. Врачи
не исключают, что тиф, которым я переболел в 1979 году, таился во мне с
далекого 1943 года. Он отозвался во мне как эхо военного лихолетья. Жильцы
«дома престарелых» относились ко мне внимательно и очень трогательно, так как я
был послушным и исполнительным ребенком, помогал им всем, что было в моих
силах.
Именно по их рекомендации меня забрала к себе чета пожилых людей по фамилии Заяц. Они жили вдвоем и нуждались в помощнике. Их дом находился у еврейского кладбища, на котором Микола Заяц до войны работал сторожем. Жену его звали Домна. Жильцы «дома престарелых» потом рассказывали, что после моего ухода за мной явились полицаи, но никто меня не выдал, хотя многие прекрасно знали, где я живу. Старикам я помогал по хозяйству, носил воду из колодца, чистил и кормил скотину, колол дрова, пас корову. В этой семье я уже был одет и обут, а самое главное, сыт. А в январе 1944 в город вступила Красная Армия.
За два с половиной года оккупации, наполненных страхом, я потерял всех своих родных, у меня не стало своего угла, поэтому я остался жить в семье Заяцев. Вспоминая период оккупации, хочу сказать, что находились «доброжелатели», которые довольно часто напоминали мне о моем происхождении, но степень их подлости не доходила до того, чтобы выдать меня полиции.
Здесь Михаил Рафаилович сделал паузу, вздохнул тяжело, и было видно какого труда стоит ему возвращение к тем годам.
– В семье Заяцев я прожил еще год, окончил первый класс начальной школы – продолжал Хусид. После войны демобилизовался мой двоюродный брат и вернулся в город. Он узнал, что из всей нашей семьи я один уцелел, разыскал меня и забрал в свою семью. Когда он меня забирал, произошел эпизод, который я ясно помню до сих пор. Брат усаживал меня на подводу, а я почему-то при этом испугался и закричал:
– Баба Домна, жиды мене забырають! Рятуйте! (Спасайте!)
Больших усилий стоило всем окружающим меня успокоить. В 1947 меня забрала в город Шепетовку, в свою семью родная сестра матери Евдокия Альтеровна. Здесь я окончил среднюю школу, поступил во львовский полиграфический техникум, по окончании которого в 1957 был направлен в Пермь, в типографию №1. В 1963 окончил заочно московский полиграфический институт и с 1965 работал главным инженером областного управления по печати. Сейчас я уже на пенсии.
Михаил Рафаилович, конечно, не мог рассказать мне, к примеру, о том огромном уважении, которым он пользовался на работе. Это уже я узнал от его коллег и сотрудников. Когда он выходил на пенсию, товарищи по работе преподнесли ему туристические путевки для поездки с супругой в Израиль. Такой подарок не многие получают.
Завершая рассказ, Михаил Рафаилович сказал:
– В этом году собираюсь поехать на Украину, чтобы собрать материал о моих спасителях для представления их к званию «Праведник мира». Думаю, что в институте «Яд вашем» согласятся с моим мнением.
Я слушал рассказ Михаила Рафаиловича, и думал: из какого железа были выкованы нервы этого ребенка, который, прожив два с половиной года в постоянном страхе, ужасе, холоде и голоде, не сошел с ума?
А еще, перед моим мысленным взором, в который раз вновь возник образ моей добрейшей бабушки Эльки, которая за свою жизнь вряд ли даже муху обидела. Она вырастила 11 детей, до войны их было семеро, а после войны осталось четверо, трое в СССР и один сын в далеком Уругвае. Среди оставшихся в живых и была моя мать - самая младшая в семье. Сейчас уже их всех нет, да успокоится их прах с миром.
Как живого я вижу и своего деда Берла. Вот он сидит на возу рядом со своей супругой, моей милейшей бабушкой Элькой. Ведь они, вероятно, выбирались из Новоград-Волынского в том же самом обозе, что и семья Хусида. Они могли бы успеть эвакуироваться, если бы выехали на день раньше с семьей моего дяди. Но была суббота, и мой упрямый дед заявил, что в такой день он не поедет.
Мой дед до революции был возницей и возил глину на кирпичный завод, а после революции был назначен директором этого завода. Из всей русской грамоты дед знал только крестики и палочки, с помощью которых подписывался и вел все хозяйство. Но при этом организатором, очевидно, он был хорошим, так как его завод считался одним из лучших предприятий города. Однако к 1941 он был уже много лет пенсионером.
В той же яме, где лежат родные Хусида, остались навеки и родители моей матери, мои дед и бабушка. Вечная им память.
Бабушкин портрет и анкету еще 10 лет тому назад, так же как и материалы о деде я передал в институт «Яд вашем» в Иерусалиме.
Я хорошо понимаю чувства Михаила Рафаиловича. Ведь мы могли бы оказаться с ним рядом.
Наше поколение связано кровавыми узами с памятью о Катастрофе. И пока мы живы, надо вновь и вновь возвращаться к событиям тех лет, как бы не были тяжелы воспоминания. Возвращаться к ним в памяти, чтобы они не вернулись к нам в жизни.