Опубликовано в журнале «Корни» № 25, стр. 60-70 и на сайте http://shorashim.narod.ru/best.html

При использовании ссылка на журнал «Корни» обязательна.

Семен Августевич

(Россия, Саратов)

«Лейтенант Моисей Августевич, русский, 1944 год»

Я помню, когда пришла похоронка на Мосю. Мне тогда уже было 6 лет. Я играл во дворе. Стояла сонная жара. Окна были распахнуты.

Вдруг раздался нечеловеческой силы мамин крик:

– Мося!!!

Я остолбенел. Потом бросился, прыгая через ступеньки, домой. Мама иногда путала имена и кричала мне: ”Мося, домой!” Но так?!!

Мама лежала на полу в луже воды как мертвая. Соседка брызгала на нее из ковшика, стоя над ней на коленях.

– Мама, мама, – затормошил я ее.

Мама открыла глаза. Взгляд ее был бессмысленным. Казалось, она ничего не понимает. Но вот она увидела соседку, склонившуюся над ней, меня…

– Сёмочка, – закричала она, и забилась в рыданиях, – Мосю убили!

Весь день она билась в истерике. То, теряя сознание, валилась на диван и затихала, то вскакивала, садилась и, раскачиваясь, сквозь рыдания повторяла:

– Мосенька, Мосенька, Мосенька, это я виновата, сыночек…

Потом пришел брат, пришли какие-то родственники, соседи. Из рук в руки передавали ”похоронку”. В извещении от 4 мая, подписанном каким-то командиром, говорилось, что ”ваш сын погиб…” Вместе с ним пришло и письмо, помню, написанное очень красивым, ясным и четким почерком, которое даже я мог прочесть. В нем говорилось, что ”командир танка лейтенант Михаил Иосифович Августевич, русский, 1924 года рождения, погиб в бою и похоронен у деревни Красницы, Быховского района Могилевской области”. А ниже, уже обычным языком, как будто это была не официальная бумага, той же рукой было написано: ”Михаил был отличным другом и храбрым воином. Экипаж танка, которым он командовал, всегда выполнял боевые задания командования. 8 апреля он производил танковую разведку боем, и его танк был подбит огнем противника. Мы, его друзья, будем помнить Михаила и отомстим за его смерть немецко-фашистским захватчикам”.

Поздно ночью, когда я уже спал, пришел с работы отец. Сквозь сон я слышал, как мама снова рыдала и причитала:

– Ося, Ося, что мы наделали, Мосю убили, это мы виноваты.

Родители тяжело переживали Мосину смерть. У мамы долго не прекращались истерики, она постоянно плакала, глаза от слез как-то выцвели, потускнели. Постоянной чередой шли сердечные приступы, капли, скорая помощь, острые головокружения.

У отца на нервной почве развились воспаления на лице и ногах, он ходил на работу в валенках, обмотанный какими-то тряпками, от него остро пахло лекарством. Мама писала в Мосину часть командиру. Она надеялась, а вдруг какая-то ошибка. Сколько тогда было этих историй – похоронка пришла, а через полгода солдат возвращался домой... Мама спрашивала, может быть, он мог как-то спастись? Но ей снова написали, что танк был подбит. И прислали мосин планшет, его фотографии и что-то еще. На этом переписка оборвалась.

Брата назвали в честь маминого отца, Моисея Якерсона, но на русский манер, Михаилом. А в доме и на улице все звали его Мосей, Моисеем. Имя Михаил осталось только для документов. Первенец, он рос шебутным и подвижным, а вырос отчаянным заводилой. Семья жила тогда, снимая малюсенький полуподвал в частном доме на Симбирской улице, выше Большой Горной, которая как бы отделяла цивилизованный центр Саратова от быстро плодившихся на его окраинах бедных домишек. ”Кругом горы, а в середине – воры”, – говорили тогда о Саратове (а сейчас?).

Горные мальчишки, отстаивая свою независимость, дрались и постоянно воевали с теми, кто жил ниже. Мося был в первых рядах. Илья, его брат, на два года моложе, в эти ватажки не входил, жил безбедно, знал, что никто не тронет. А если тронет – Мося ”башку отвернет”.

Мама, конечно, за него волновалась постоянно. То в ссадинах придет, подравшись, то бровь разбита. Когда в 1937 г. родился я, третий сын, отцу дали жилье получше, почти в центре, недалеко от Волги, рядом с садом ”Липки”, на улице со смешным названием ”Бабушкин взвоз”. Мося быстро и там сошелся с ровесниками из бараков грузчиков, и мама от волнения за него места себе не находила. Поэтому, как только представилась возможность, Мосю отправили работать на завод ”Комбайн”. В первые же дни войны он был перепрофилирован в самолетостроительный, выпускали сначала ЯК-1, а потом ЯК-3. Мося оказался в цеху сборки топливных баков, на конвейере.

Работал сначала по 10-12 часов, потом по 16, потом и больше. В конце месяца – вообще чуть ли не круглосуточно, поспать давали 3-4 часа и снова к конвейеру. Но и в другие дни было не лучше. Завод – за городом, чтобы добраться до него – только на трамвае больше часа пилить. А еще идти, ждать… Поэтому спали прямо в цеху, в закутках. Родные привозили еду, ждали у ворот. Несколько раз отпускали сходить домой помыться – и опять в цех. Для мальчишки 16-17 лет такой режим – каторжный. А что делать? Немцы под Сталинградом, Саратов каждый день бомбят. Каждую ночь, а то и днем, немцы пытались разбомбить мост через Волгу – стратегическая цель, – связывающий Центральную Россию с Южным Уралом и Западной Сибирью. Воздушные бои почти над домом, во дворе полно осколков зенитных снарядов. Но угнетало и другое: сверстники пошли на фронт, а он, заводила и верховод, ”с жестянками ковыряется”.

В одну из этих побывок Мося, вконец замотанный и обессиленный, опоздал на работу, проспал. Закон военного времени: опоздание приравнивается к прогулу, за прогул – трибунал. Может быть, мама пожалела будить его, может быть, просто провалился в сонное беспамятство – не знаю. У него перед этим был такой случай – во сне рука свесилась и коснулась печки. Ожог получился до волдырей. Но он не проснулся, так был измучен. А тут мастер сказал ему – отдам под суд. Неделю отработал, мастер говорит: ”Домой не пойдешь, все равно дело в суд передаю”. Мося, конечно, не промолчал, чего другого, а послать подальше он умел без задержки. Но и мастер, видать, не таких обламывал. Короче, махнул Мося через забор и…

Тут семейные предания расходятся.

Брат говорит: … и пошел в военкомат, отказался от ”брони” (с авиационного завода на фронт не брали), а оттуда его направили в танковое училище.

Но папа мне рассказывал, что Мося пришел к нему на работу, в котельную и сказал: ”Всё, не могу больше. Мастер взъелся, судом грозится, да и работать уже сил нет”. Отец ему: ”Ты что? Как? Сам ушел с завода? Знаешь, что тебе будет?” А тот: ”Папа, помоги мне, я на фронт пойду, все ребята на фронте, а я жестянки клепаю”. Отец хоть и работал слесарем, но считался мобилизованным, был в звании сержанта. Первую, как тогда говорили, империалистическую, прошел, был ранен. О том, что такое война, фронт – имел представление. Но он попросил кого-то из офицеров, ему сказали, пусть приезжает.

Мося от него поехал в училище, оно недалеко, почти в городе. Приехал без документов, они же остались дома и на заводе. На него посмотрели и спросили: ”Русский?” Как ответить? А если не примут – что тогда? Он ответил – русский. Тут же позвонили на завод: ”Михаил Августевич у вас числится?” ”А где он? Мы его ищем…” ”Поздно, – отвечают, – он у нас, идет добровольцем”. Отец, когда пришел домой, все рассказал… Представляю, что было, что ему мама высказала. Крик, слезы. Но дело сделано.

Через два месяца однажды я проснулся от шума и грохота. Мося, в солдатской шинели, с винтовкой, а рядом с ним еще какой-то солдат. Они были в патруле по городу и заскочили на считанные минуты, даже не разделись. Мося принес мне сахар, который он сэкономил от своего пайка, ссыпая его в подворотничок, такую полотняную колбаску с сахаром, и луковицу. У меня тогда на ногах были голодные язвы, от недоедания. Он мне сказал: ”Вот съешь луковицу, все пройдет, я приду в следующий раз – посмотрю”.

В следующий раз он пришел нескоро. На очередном занятии инструктор поторопился опустить танковый люк, удар пришелся по правой руке и ”откусил” фалангу на большом пальце. К счастью, указательный остался цел, а то не избежать бы им с инструктором штрафбата. А так, даже в госпиталь не положили. Походил месяц после операции забинтованный – и все зажило.

Рассказывает брат Илья:

”Мося как-то передал записку: ”Приезжай повидаться, я на полигоне на Одиннадцатой Дачной”. Мама что-то собрала, я поехал за город, долго искал, но нашел. Встретились. Он выглядел бодро. Но толком поговорить не удалось. Рассказал, что рядом с ним хорошие парни, учиться трудно, но у него все получается хорошо. Передал всем привет, договорились, что я приеду через неделю.

Однако когда я приехал через неделю, полигон был пуст. Никого. Я долго стоял, размышляя, что делать, куда идти, где искать. Стояла холодная ветреная осень. Вдруг он вышел ко мне откуда-то. С винтовкой, с вещмешком за плечами. Выглядел усталым и подавленным. Разговор не клеился. ”Ну, все, пока, я пошел. Времени нет. Нас, вроде бы, досрочно выпускают”. Я отдал ему гостинец из дома, он сунул его в карман шинели и пошел по дороге, что спускалась вниз, к шоссе. Он шел, не оглядываясь, одинокая его фигурка становилась все меньше и меньше, пока не исчезла из вида. Я стоял, потрясенный и его неожиданным появлением, и кратковременностью встречи, и тяжелым прощанием. Кажется, в эти минуты я понял, как уходят на войну”.

Осенью 1943 года он был направлен в часть, которая располагалась  (или  формировалась) где-то  севернее Курска.  Это  было  уже  позже  Курской  битвы.  Затем их часть включилась  в наступление  наших  войск   направлением на запад через  Белоруссию. Затем  наступление  остановилось, и  фронт  оставался  неподвижным  несколько  месяцев  до  весны  (до  начала  операции  ”Багратион”). Конечно, Мося писал с фронта. Все его письма были бодры, но мы понимали, что это он щадит маму. ”Мы на отдыхе”, ”выдалась свободная минута, и я пишу вам, что жив-здоров”, ”опять отдыхаем”. ”Просто курорт какой-то, – говорила мама, недоумевая. – Так не бывает, он обманывает меня”.

Потом он написал, что получил от командования благодарность, затем еще. Эти благодарности ”Верховного Главнокомандующего”, одна за взятие города Речицы, вторая – (кажется) Калинковичей, нам их прислали потом из его части с его документами и фотографиями.

Мама так до конца и не верила в его смерть. Из-за того, что письмо командира было написано в мае, а в похоронке был указан апрель, ей казалось, что  в гибели Моси командиры не были уверены. У нее была надежда, что вдруг он придет, вернется. То по радио рассказывают про танкиста, лицо которого обгорело до неузнаваемости, и он не хотел после лечения ехать домой, чтобы не расстраивать своих родных. И мама после этого постоянно говорила, что это, наверное, про Мосю, он не едет, потому что ранен или обожжен и боится ее расстроить, глупый. То говорили, что после похоронки сын вернулся цел и невредим, а мать так обрадовалась, что сердце от радости не выдержало, и она умерла у сына на руках. И мама стала носить с собой постоянно валерьянку, чтобы не быть застигнутой врасплох неожиданной счастливой встречей.

Ее сомнения питали также слова, что танк был подбит в разведке. Ей все казалось, что это как бы не в бою, как бы не всерьез. Откуда ей было знать, что танковая разведка, когда войска готовятся перейти в наступление, – это почти всегда верная гибель для экипажа. Танк выезжает за передовую без прикрытия, активно маневрирует, провоцирует оборону противника. По нему бьют, а наблюдатели засекают эти огневые точки. Танк ищет цели, атакует их, а его обстреливают. Редко когда танк сможет уберечься. Даже если машина сразу не загорелась, не взорвалась, даже если просто подобьют, и кто-то останется в живых, – бежать некуда, свои далеко, а немцы – рядом. Раз прислали документы, значит экипаж понимал, что вернуться назад шансов мало. Документы в таких случаях с собой не брали, оставляли в штабе.

Еще маму мучило, что Мося записался русским. Когда он ушел в училище, она постоянно волновалась, как он будет себя чувствовать среди других мальчишек, когда поведут в баню. Вдруг начнут дразнить или смеяться, а Мося ведь такой, он же не промолчит, ответит, а это ведь армия... Уже после его смерти в который раз перебирая похоронные бумаги, все недоумевала, как такое могло случиться, что ее Мося – и русский. Вроде как бы отрекся от нее. Разве из какого-нибудь документа не было видно, что он еврей? Уже много лет спустя для каких-то дел она запросила в ЗАГСе копию его свидетельства о рождении. Там, в графе ”национальность родителей” и у нее, и у отца стоял прочерк. Так вот как можно было скрыть национальность, когда нужно было попасть на фронт.

Потом мама решила написать в деревню Красницы, где был похоронен Мося, вдруг там что-то про него знают. Письмо так и ушло безадресно: просто ”деревня Красницы, Быховской район”. Каково же было ее потрясение, когда из этого далекого белорусского села пришел ответ от неизвестной нам Марии Павловны Альховик, которой потряс всех своей человечностью. Завязалась переписка. Одно из писем сохранилось. Вот оно:

”Здравствуйте, дорогие Иосиф Семенович, Двося Моисеевна, ваш сын и вся ваша семья!

С приветом к вам Мария. Во первых строках своего письма спешу сообщить, что я ваше письмо получила, большое спасибо вам за ответ. Про вашего сына я хочу ответить, ведь мы хоронили всех, кто был в могиле, и кто еще так лежал, и свозили всех в общую могилу.  Там теперь стоит памятник – солдат с ружьем. Про тех, кто лежит в могиле, я знаю много про кого, ведь, когда свозили и брали документы, где можно было прочитать адрес, тем писала на родину и сообщала, а которых нельзя было прочитать, тех документы ложила в могилу. Адресов было много.

Писали мне с Сибири, Украины, Урала, очень много даже приезжали сами. Если вам представится возможность, то приезжайте. Ехать к нам хорошо. Сначала до Москвы, потом Москва – Орша, в Орше пересадка на Быхов. В Быхове сходите, а на станции садитесь на автобус прямо до Красницы, остановка около памятника, близинка, платить за автобус 40 коп.

Немножко о себе. Муж работает в милиции участковым, обслуживает 33 деревни. Я работаю начальником почтового отделения ”Воровское”. Имеем дом и все хозяйство, хороший сад. Местность очень красивая. В  лесу только нет речки. У нас совхоз – народ работает в совхозе. Я во время войны также защищала Родину, была в партизанах разведчицей, очень много перенесла горя и страха под пулями и снарядами, была ранена, топили немцы в болотах два раза, но только осталась в живых, а моих товарищей потопилось много. Муж мой перед войной уехал в Ленинград и переносил Ленинградскую блокаду, вы про нее, наверное, слышали. А родителей его здесь немцы убили 8 человек. Только он один остался. Эту Красницу немцы сожгли с народом вместе, весь народ закрыли в домах, сараях, школах, в клубе, а потом подпалили, только тот остался, кто куда спрятался.

Если бы вы приехали, я бы вам очень многое рассказала. Когда я не видела войны, я часто спрашивала у родителей, что такое война, а теперь как вспомню, так сердце замирает от ужаса, хотя бы ее больше не видеть и не слышать. У нас сейчас очень много снарядов и мин, вот неделю назад разорвало снарядом мальчика 12 лет. Меня немцы хотели увезти в Германию, но я удрала и пошла в лес к партизанам. Моя мама 2 года не знала, где я, ходили всякие слухи, что партизан потопили, и мать приняла все это близко к сердцу и умерла. У родителей есть 4 сестры. 3 из них живут в Могилеве, а одна здесь, в деревне.

Представится возможность, приезжайте, я вам все покажу и расскажу. Будьте здоровы и живы. До свидания. Привет от моей семьи всем вам”.

Мама все рвалась поехать в Красницы. Но здоровье было подорвано, не могла решиться. А с брата взяла слово, что он Мосю навестит. Илья дважды ездил в это село. К брату.

Мне он рассказывал:

”Ездил  я туда через год-два после смерти мамы. Кажется, это было в 1976 году.  Приехал на автобусе из Быхова. Остановка  у памятника на окраине села. Стою. Проходят мимо бабки. Расспрашивают: кто такой?  Спрашиваю их: ”Где можно остановиться переночевать? Я приехал навестить могилу брата”.  Одна из них  повела к себе домой.  Вечером собралась вся ее родня, соседи, вспоминали и рассказывали,  кто что знал про военное время.

Когда немцы наступали,  они село прошли без боев. Спокойное село осталось в тылу. Но мужики ушли в лес, партизанить.

Однажды один из них поехал на подводе в село за провиантом.  При подъезде к селу увидел низко летящий немецкий самолет.  Обстрелял его. Через несколько часов в село прибыл карательный отряд. Собрали всех, кто был в поле, велели оставаться в домах, сказали, что будут по домам раздавать документы. Двери заперли и стали поджигать дома. Только некоторым удалось чудом спастись. Кто-то случайно не был в этот день дома, а кто и через огороды ползком смог скрыться.  Особенно свирепствовали полицаи-украинцы, а некоторые немцы, увидев уползающего беглеца, отворачивались, делая вид, что не видят.

Когда наши начали наступать, фронт приблизился к селу и остановился на несколько месяцев. Сколько за это время было убито – никто не считал. Временами шли какие-то местные бои. Немцы понастроили доты на окраине села, а наши стояли в лесу.  Сильные бои начались, когда наши весной 1944-го перешли в наступление... Прорывали немецкую оборону трудно, много полегло. Когда фронт ушел на запад, местное население пошло убирать трупы. Какие были еще недавние, а какие пролежали несколько месяцев. Собирали всех, и наших, и немцев. Выкапывали из снега по оврагам, вырубали из льда, свозили в одну могилу. Из подбитых танков бабы вытаскивали трупы, уже разложившиеся, крючьями, собирали документы, медальоны. Потом такие, как Мария Павловна, писали письма родным.

На следующий год я приехал туда с  фотографией Моси на эмалированном овале. Вмонтировал ее в цоколь  памятника.  Останавливался у тех же людей. В эти дни проходило  поминание усопших на кладбище, расположенном неподалеку. У памятника погибшим воинам также был митинг, организованный местной властью. Помню, что я был порядком пьян (все считали непременным долгом меня угостить), но выступил со словами благодарности к властям и жителям села.

Вообще меня поразило внимание и к памяти погибших, и  к моей скромной персоне. Вот все, что осталось в памяти.

С Марией Павловной Альховик встречался. Она-то и  рассказывала, как оставшиеся в живых жители села были привлечены собирать и свозить в одну яму трупы и наши, и немецкие, разбросанные по полям, вмерзшие в еще не растаявший до конца снег и  лед”.

В прошлом году я тоже написал письмо в Красницы. Я послал его на имя начальника почтового отделения ”Воровское”, где работала Мария Павловна.

”Может быть, остался кто-то, кто помнит Марию Павловну Альховик, знает о ее родственниках. Мой брат похоронен в братской могиле у деревни Красницы, где стоит памятник воинам, погибшим в Великую Отечественную войну. Я хотел бы передать привет от нашей семьи родным и близким Марии Павловны, может быть, я что-то могу сделать для них”.

Ответа не было. Видимо, никого уже не осталось из родных Альховик. Или времена стали другие.

Времена точно стали другие. Из нашего времени мне, сегодняшнему, хочется разглядеть моих родителей, братьев, понять, что чувствовали и думали они тогда, 60 лет назад. Они, простые, не очень образованные люди, конечно, многого не знали. Но интуитивно понимали, что жизнью сыновей их заставляют расплачиваться за какие-то политические игры. То Гитлер – плохой. То – хороший и с ним заключают мир и дружат. То всех маршалов и генералов как предателей и шпионов расстреливают, то уже без шпионов, руководимая честными коммунистами, пятимиллионная армия почти за полгода войны исчезает, пропадает без вести, в каждом дворе, квартире – похоронки, враг у ворот Москвы и Ленинграда. Чуть ли не каждый день в городе облавы, всех мужчин призывного возраста прямо с улиц забирают в армию, немцы у Сталинграда. Кто в этом виноват, их дети?! Не забыли они, как дважды в советское время пережили голод в Поволжье, чудом остались живы мама и бабушка. Мне трудно представить себе более или менее нормальных родителей, с радостью провожающих своих детей на войну. А тем более еврейских родителей, для которых семья и дети – наивысший смысл и ценность жизни.

Но совершенно другое дело, когда ребенок оказался уже в армии. Тут, конечно, честная служба, достойное поведение, личная храбрость становились главным. И к этому даже не надо было призывать, это было результатом воспитания, естественным поведением.

Сегодня на памятной стеле на территории Саратовского авиационного завода в честь погибших на фронтах Великой Отечественной войны работников завода выбита строка: ”Михаил Иосифович Августевич”. Простил, значит, ему родной завод опоздание.

Есть памятная строка и на обелиске в Саратовском танковом (теперь каком-то ракетном) училище (теперь, понятно, военном университете).

И в Музее Славы на Соколовой горе в Саратове, где стоит видный всему городу памятник ”Журавли” всем саратовцам, не вернувшимся с войны, в Книге Памяти, среди 800 000 имен (это столько погибло из одной только, не самой многочисленной, области России!) есть строка: ”Лейтенант Михаил Иосифович Августевич, русский, 1944 год”.

--------------------------------------------------

Об авторе. Августевич Семен Иосифович (род. в 1937 г.) – кандидат психологических наук, организатор Народного университета еврейской культуры, главный редактор журнала ”Корни”.