Опубликовано в журнале «Корни» №31, стр. 174-182 и на сайте http://shorashim.narod.ru/best.html

При использовании ссылка на журнал «Корни» обязательна.

Дмитрий Цвибель

(Россия, Петрозаводск)

Мой «еврейский вопрос»

Зима 1953. В только что открытой новой школе № 25, куда нас, первоклашек, перевели из школы № 3, перемена. Шум, гам, куча-мала. Я стою в стороне. С вершины этой кучи скатывается мой одноклассник, ударяется лбом о батарею и рассекает бровь.

Показалась кровь. Страшно. Я подбегаю, помогаю ему подняться, чтобы отвести в медкабинет. Вдруг сзади меня кто-то сильно хватает за руку и тащит за собой. Это – моя первая учительница Варвара Ивановна, которую я очень люблю. У нее перекошенное злобой лицо:

– Бандит! Негодяй! Убирайся домой, и без родителей не появляйся! Я не позволю тут, чтобы всякие цвибеля разбивали головы советским детям!

Я не плачу только оттого, что не в состоянии осознать услышанное. Причем тут я? Какие это «всякие цвибеля»? А я разве не советский ребенок?

На следующий день пришел в школу с папой. Он спокойный, но только очень собранный и бледный. Мы остановились возле дверей учительской, в которой было довольно шумно перед началом уроков. Папа, оставив меня ждать, вошел внутрь. За дверями наступила тишина. Пробыл он там, наверное, меньше минуты. Вышел, поцеловал меня и сказал, чтобы я шел в класс и ничего не боялся. После звонка в класс вошла Варвара Ивановна с нервным румянцем на лице, и весь урок была какая-то сама не своя.

Я проучился у нее 4 года. Никогда никаких конфликтов с ней больше не было. Много, много лет спустя мы встретились на набережной у озера, где она гуляла с внуком. Она расспросила о моей жизни, работе, спросила, отчего умер папа.

– Папа у тебя был святой!

Мы еще несколько раз встречались, но я так и не осмелился спросить, что тогда сказал папа в учительской. Это так и осталось загадкой.

(Когда папа умер, я попросил в городской библиотеке, где он был активным читателем со дня ее открытия после войны, переписать на себя его читательский номер 369, по которому и получал книги. Библиотекарь Фаня Цукарева до сих пор, спустя более тридцати лет, часто вспоминает об этом.)

Когда пришло время менять паспорт – его меняли по достижении 21 года – я решил исправить в нем «пятый пункт» (я был записан русским). Пошел в Министерство внутренних дел. Получил пропуск к начальнику, очевидно, паспортного стола. Он оказался грузным, мрачноватым человеком, и что меня почему-то удивило, был не в милицейской, а в военной форме. Я сказал, что хочу при обмене паспорта изменить национальность. Он неторопливо развернулся на стуле, выдвинул картотеку, нашел карточку, внимательно прочитал ее, как мне показалось, даже дважды, и непонимающе произнес:

– Да у вас тут все в порядке.

Я ответил, что хочу, чтобы там было написано «еврей».

То, что произошло после этих слов, я не в состоянии описать. Он побагровел, даже руки стали красными, как-то расширился и когда встал, казалось, заполнил собой весь кабинет, нагнулся надо мной и буквально прокричал:

 – Уходи! Родители знали, что писать! Пусть придут сами!

Я не помню, как оказался на улице. Но, все же отправился на консультацию к юристу. На табличке было написано: Виулена Арнольдовна Горная. Подходяще. Объяснил ситуацию. Виулена Арнольдовна спокойно разъяснила, что по закону, когда первый раз выдается паспорт, у кого родители разных национальностей, можно выбрать любую. Но менять – это сложный процесс, кроме того, могут возникнуть политические осложнения: с чего это вдруг молодой человек, живущий в стране, строящей коммунизм, сформировавшей нового советского человека, поднимает еврейский вопрос?

– Молодой человек, зачем вам это нужно? – она сняла очки и посмотрела своими печальными глазами куда-то внутрь меня. – Какая разница, что написано в какой-то бумажке? Для себя будьте, кем хотите. Вам ведь еще жить жизнь, а она неизвестно, что преподнесет. (Недавно я спросил Виулену Арнольдовну об этом случае, но она его не запомнила.)

И, все же, когда на меня заполняли анкету при приеме на работу в театр, я попросил, чтобы там было записано «еврей».

– Конечно, папа же у тебя еврей, – и секретарь спокойно заполнила так много значащую в Советском Союзе пятую графу. (Тогда даже ходил анекдот: – Почему тебя не выпускают за границу? (или: не принимают в ВУЗ) – У меня пять с плюсом.)

Кстати, о вузе. Когда я поступал в Ленинградскую консерваторию (в 1963 году) и очень успешно сдал специальность, что означало практически стопроцентное поступление, одна из абитуриенток, окончившая музыкальное училище с «красным» дипломом, по специальности получила двойку. Ее мать, которая приехала вместе с ней, кричала на всю консерваторию, что здесь сплошные евреи и принимают только евреев, всяких цвибелей, хумеков, каганов, рабиновичей… Ректор консерватории Павел Серебряков вынужден был собрать специальную комиссию, и девушку экзаменовали заново, но результат оказался тот же. Мамаша пообещала написать в ЦК. Но, поскольку у них была украинская фамилия, им посоветовали ехать в Киевскую консерваторию, и конфликт был исчерпан.

Не знаю, как с «каганами и рабиновичами», а вот с Хумеком и Цвибелем дело закончилось не так благополучно: в приемную комиссию консерватории поступило письмо (оно просто опоздало к началу экзаменов) из Карельского обкома комсомола, где, как нам сообщили, не показав письма, было написано, что таким, как Александр Хумек и Дмитрий Цвибель, не место в советском высшем учебном заведении. Нам вернули документы и попросили больше не беспокоить консерваторию своим присутствием. По иронии судьбы, когда через несколько лет семья Хумеков уехала в Америку, в их квартире поселился Шарапов – тот самый, который и подписал это письмо.

Я работал в Музыкальном театре, писал музыку. Выдающийся композитор Гельмер Синисало не видел, кто бы мог стать после него национальным карельским композитором, и предложил заниматься со мной, чтобы я продолжил его дело. (Он хорошо ко мне относился из-за папы, с которым был знаком еще с войны и которого высоко ценил и как человека, и как музыканта. Гельмер Несторович любил вспоминать, как папа, увидев его каллиграфически написанные партитуры, сказал, что настоящие композиторы так не пишут, и поэтому композитор из него не получиться. Но папа всегда признавал свою ошибку.)

– Гельмер Несторович, ну, представьте: карельский композитор Дмитрий Цвибель!

– М… да… Правда, Рувим Пергамент, Леопольд Теплицкий или Абрам Голланд не лучше. Но все равно – пиши.

Я и писал. Для национального ансамбля «Кантеле»: вокальные произведения «Калевальская свадебная», «Дедушка-дедок», «Мужик, баба, да пожар»; для Музыкального театра – музыку к хореографическим миниатюрам «Карельский эскиз», «Айно»; на радио и телевидении записал вокальный цикл «Карельская тетрадь»… Это исполнялось, и музыка воспринималась как вполне карельская, а я получал даже авторские гонорары.

Но писал и другое. На одном из правительственных концертов, посвященном Дню Победы, прозвучала моя песня-плакат «Помните, люди!» с такими словами:

В пылающем гетто, за миг до конца,

у рва, что к возмездью взывает,

кудряш пятилетний спросил у отца:

– А больно, когда убивают?..

Как удалось режиссеру концерта Семену Карпу убедить партийные комиссии пропустить на сцену такое в то время, не знаю. Может быть, потому, что автор стихов – финский поэт Тайсто Сумманен?

Зато в другой раз ….

Я написал специально для правительственного концерта песню «Партии» на слова Владимира Морозова для мужского вокального ансамбля с оркестром, с таким рефреном: «Я благодарен, партия, тебе!» Была такая форма: выходили на сцену одетые во фраки солисты и горланили славословие партии («Фрачное по форме, ср.. по содержанию»). Ну, я думал, под это дело и проскочит. Когда я показал песню режиссеру, который делал концерт, он был в шоке, зная мое отношение ко всему этому. Несколько раз мы встречались, он слушал и все выспрашивал, почему я вдруг написал такое. Что-то он почуял и, в конце концов, не взял. И оказался прав!

На самом деле, в мотив этого рефрена я заложил музыкальное ругательство, а чтобы это не показалось случайным, тромбоны в унисон контрапунктом раструбами кверху возвещали мое Credo: до-ре-ми-до-ре—до!!! В клавирном варианте это было закамуфлировано, но в оркестре – все, как надо! Конечно, на первой же оркестровой репетиции музыканты бы все поняли, но я надеялся, что меня не выдали б, а уж после исполнения… Скандал мог быть просто грандиозным!

Когда в 1991 году в Петрозаводске образовалось общество «Шалом», Герш Майрович Пукач предложил мне стать его членом, и я активно включился в работу.

Это было как раз накануне первого празднования РОШ hа-ШАНА, которое взбудоражило еврейский мир Петрозаводска. Впервые за много лет евреи открыто, с афишами, не скрывая радости, отмечали свой праздник. Прекрасно организованный концерт (по моему предложению пригласили режиссера Семена Карпа, которого я хорошо знал), переполненный зал Финского театра, шведский ансамбль, вдохновенно исполнявший еврейские шлягеры, известные петрозаводские музыканты, клезмерский ансамбль Бориса Портного, искреннее выступление мэра Петрозаводска Сергея Катанандова, произнесшего свои известные слова: – Евреи, не уезжайте! Петрозаводск не самое плохое для вас место на земле! – все это создавало неповторимое чувство причастности к событию, определившему всю дальнейшую еврейскую жизнь города, и мою, в частности.

Я стал посещать заседания правления «Шалома», учиться в воскресной школе. Чуть позже стал координатором Комитета по репатриации, координатором Сохнута, заместителем председателя общества Шалом, директором воскресной школы, ездил на всевозможные семинары, открывая для себя мир еврейства.

И вот – семинар в Израиле. Я иду к Стене. Очень осторожно прикасаюсь пальцами. Целую камни… И тут со мной происходит необъяснимое: меня просто душат рыдания, трясет, я не могу остановиться. В голове мелькают отрывки мыслей: почему я здесь? Миллионы и миллионы евреев мечтали об этом, но им не дано было придти сюда, за что удостоился я? Почему не мой папа? Почему не тысячи и тысячи праведников? Кто сможет исчислить всех, прошедших земную жизнь в изгнании, для того, чтобы я стоял здесь? Сколько поколений в разных концах земного шара, умирая и произнося последнее «Шма, Исраэль»* (Слушай, Израиль), мысленно обращались именно к этому месту?..

Кто-то ко мне подходил, пытаясь успокоить, кто-то продолжал молиться. Подошел хаббадник, попросил деньги на цдаку. Я отдал последние пять шекелей, оставленных на автобус, и в гостиницу добирался пешком.

Много позже, когда судьба вновь преподнесла мне подарок – учебу в Иерусалимском университете по программе «Мелтон» – из окна квартиры, где я жил, была видна Храмовая гора, и я молился, глядя на нее. А по субботам ходил молиться к Котелю – это всего около часа ходьбы от дома.

А до этого произошло событие, которое изменило мою жизнь. Речь идет о даровании Свитка Торы нашей общине. (Эта история еще ждет особого рассказа.)

18 июля 1996 года в Большой хоральной синагоге Санкт-Петербурга мне был передан Свиток Торы. Я впервые в синагоге, впервые прижимаю к груди Свиток Торы, впервые выступаю с речью перед собравшимися на этот необычный праздник. И вот тогда, в синагоге, обнимая Свиток, переполненный необъяснимыми чувствами, я физически ощутил связь со своим народом, своими корнями, теряющимися в глубине веков. Внутри у меня что-то произошло. Я стою у бимы лицом к залу и не знаю, как начать. И вдруг откуда-то из глубины вырвалось: «Нес гадол хая по!»** (Чудо великое свершилось здесь!) Дальше уже пошло легко... Затем переезд со Свитком в отдельном купе в Петрозаводск, первая служба в помещении «Шалома», первое чтение Свитка Торы. А затем – становление религиозной общины, которой в этом году исполняется десять лет. И сейчас уже можно сказать – община состоялась!

В этот период, для того, чтобы освоить какие-то азы ведения службы, получить элементарные понятия о структуре молитвы, ее смысле, меня пригласили в иешиву Санкт-Петербурга на десять дней. В общежитии молодые иешиботники встретили меня слегка настороженно – слишком уж большая у нас была разница в возрасте. Зная, что теперь необходимо соблюдать кашрут, я взял с собой только хлеб и килограмм сыра. Когда на кухне я достал сыр, ребята, боясь, что я его положу на стол, схватили меня за руку и сказали, что сыр некашерный.

– Ну, и что мне с ним делать?

– Выбросить.

Я вышел во двор, и мусорный бак пополнился отличным свежим сыром, надеюсь хоть, на радость местным мышам. Мой поступок оценили (не мыши, а иешиботники), и на протяжении моей учебы у нас установились дружеские отношения.

Придя в иешиву, которая располагалась в синагоге, я увидел на стене известный портрет Седьмого любавического ребе и надпись «Вот – Машиах!» Мне это показалось уж слишком, и я высказал свое мнение на этот счет ребу Хаиму Толочинскому, ректору иешивы. Он спокойно ответил, что мне необходимо много учиться, для того, чтобы судить об этом. Я не обиделся и сел за стол. Педагогом моим оказался Шмуэль Соминский, талантливый молодой ребе, которому я бесконечно благодарен за полученные знания, за участие.

В перерыве мы вышли на лестничную клетку, разговорились. Оказалось, что сегодня приезжает из Москвы известный моэль для того, чтобы провести обряд брит мила, недавно родившемуся младенцу, на который собирается почти весь еврейский Петербург.

– А можно и мне заодно сделать брит милу? – спросил я.

Шмуэль закашлялся дымом сигареты, удивленно посмотрел на меня, потом радостно воскликнул:

– Конечно! Вот здорово! В моей практике не было, чтоб в таком возрасте!.. Да мы закатим грандиозный праздник!

Он убежал в класс, затем вернулся и спросил, как зовут мою маму.

– Тамара.

– Так Вы…

– Как бы и не еврей. Но для этого я и хочу…

– Нет, так сразу нельзя, надо пройти гиюр, – он сник, мне его даже стало жалко.

Мой праздник не состоялся.

На одном из семинаров в институте Штейнзальца в Москве, участие в которых считаю за великую честь, оказанную мне, выделялся весьма колоритный раввин из Одессы по имени Велвл. Весь его облик напоминал карикатуру со страницы какой-нибудь советской газеты, клеймящей сионистов, хотя он был общительным и даже по-своему обаятельным. Он громогласно заявлял, что настоящих евреев сейчас нет, они остались только в Одессе, да и то только в его синагоге. На соседней улице евреи уже не те. В Киеве, правда, есть еще горстка, которую можно назвать евреями, но дальше – уже тьма. Про Москву и говорить нечего! Когда ему сказали, что здесь собрались евреи со всего бывшего Союза, он стал подходить к каждому и выяснять, кто откуда и почему они считают себя евреями. Подошел и ко мне. Когда я пытался объяснить, что Петрозаводск находится севернее Петербурга, он протянул:

– Се-е-евернее?! – неопределенно, куда-то в сторону махнул рукой и отошел на полуслове.

Надо было начинать субботнюю службу, и раввины обсуждали, кого первым вызвать к Торе. Традиционно сначала приглашают коhенов, которых, обычно, в зале нет, затем левитов, с которыми тоже проблема, а затем самого уважаемого из присутствующих, или кого хотят отметить. Рав Штейнзальц предложил вызвать американца, который спонсировал этот семинар.

– Американца?! – Велвл замахал руками, и казалось, что их у него очень много, – да это еще хуже, чем Петрозаводск!!!

(Может быть, он не так уж и не прав. Дело в том, что когда в Петрозаводск приезжала моя дочь, жившая в то время в Израиле, где прошла гиюр, она посещала нашу синагогу. После каждого посещения она ругала меня, говорила, что то не так, это не так, и вообще… Затем она уехала в Штаты. Через некоторое время звонит:

– Папочка, извини, все свои слова, сказанные в адрес твоей синагоги, я беру обратно. Да твоя синагога – это Храм! И не Первый или Второй, а уже Третий в сравнении с американскими!..)

Но ситуация разрешилась самым неожиданным образом. Когда дошли до чтения Торы, габай спросил, есть ли здесь коhены, и по привычке, не останавливаясь, уже хотел спросить о левитах, как раздалось тихое «есть». От неожиданности все вздрогнули и посмотрели в сторону рыжеватого, невысокого, совсем еще молодого человека, бедно одетого, на которого на семинаре до этого не обращали внимания.

– Вы точно знаете, что происходите из рода коhенов?

– Да. Это – семейная традиция.

Его пригласили к Торе, он прочитал благословение, взял из рук опешившего бааль коре (читающего Тору) указку и стал читать сам. Да как читать! Все раввины сгрудились у бимы.

На киддуше он уже сидел во главе стола, рядом с раввом Штейнзальцем, который сам накладывал ему на тарелку. Концепция Велвла потерпела крах, но он сиял от счастья.

Однажды, перебирая бумаги синагоги, эскизы оборудования синагоги: Арон Кодеша, бимы, книжных и навесных шкафов – все это изготавливалось в Петрозаводске – я с удивлением обратил внимание на один из них. Это эскиз Скрижалей Завета для дверей Арон Кодеша. Дело в том, что все эскизы, перед сдачей в производство должны быть подписаны заказчиком, чтобы исключить в дальнейшем недоразумения в случае неточного выполнения. И вот на эскизе Скрижалей Завета, на которых вырезаны Десять Заповедей, врученных Моисею на горе Синай, тех Заповедей, которые стали этической основой современной западной цивилизации, которые звучат во всех уголках мира на всех возможных языках, внизу размашисто написано: ТЕКСТ СОГЛАСОВАН. ЦВИБЕЛЬ.

---------------------------------------------------------

Об авторе. Цвибель Дмитрий Григорьевич – род. в 1945 году в Сортавале. Вырос и учился в Петрозаводске. С 1963 по 2003 – концертмейстер-пианист Музыкального театра Карелии, композитор.

Основатель и председатель еврейской религиозной общины Петрозаводска (1996), директор воскресной школы ”Йом ришон” (с 1995), основатель и редактор газеты ”Общинный вестник” (с 1998).