Опубликовано в журнале «Корни» №34, стр. 192-114 и на сайте http://shorashim.narod.ru/best.html

При использовании ссылка на журнал «Корни» обязательна.

Марк Берколайко
(Россия, Воронеж)

Год 1492. Март
(отрывок из романа «Черное белое»)
Журнальный вариант

«О, мы убедим их, что они тогда только
и станут свободными, когда откажутся
от свободы своей для нас и нам покорятся».
Ф.Достоевский

«Завтра для нас может кончиться
вся эта простая, обыденная жизнь.
Завтра – наш момент истины».
Т. де Торквемада

In nomine Domini nostri Ihesus Christi!1

Лязг доспехов, отмечающий каждый шаг сопровождающих меня пехотинцев, заставляет чеканить по слогам: «In–no–mi–ne–Do–…».
Но цокот копыт лошадей конной стражи не так размерен. Теплая прохлада мартовского ветра будоражит игривых жеребцов, они нетерпеливо сбивают слишком медленную рысь – и тогда мое мысленное выпевание: «mi–ni–nos–tri…» прерывается учащенным «Ihesuschristi!», коротким и резким, как вскрик боли распятого Спасителя.
Потом короткая пауза. Затишье, как Его забытье на кресте, и снова: «In– no–mi–…» в такт тяжелой поступи пеших.
Так иду я, повторяя, что и нынешний мой путь, и вся моя жизнь – во имя Иисуса Кротчайшего.
Так иду я, Томас де Торквемада, лучший католик Испании,
пока еще разделенной на Кастилию, Арагон, Леон, Каталонию и прочая, и прочая,
но уже навеки скрепленной объятием Святейшей инквизиции.
Так иду я, Томас де Торквемада, верный помощник Святого Римского Престола;
верный слуга супругов-королей: Фердинанда II Арагонского и Изабеллы I Кастильской.
Томас де Торквемада, одинокий в своих исканиях и муках, как сам Иисус,
когда Его предали все: и Его народ иудейский, и Его ученики-иудеи,
и Его Отец небесный, Бог иудейский.
…Но ведь поспешил когда-то остановить руку Авраама, занесшего жертвенный нож над сыном своим, Исааком… А собственного Сына не пожалел…
Впрочем, Иисус Кротчайший не сразу, но сполна расплатился с самодуром-папашей. Старый фокусник, сотворивший мир из пустоты, помыслить не мог, что родной Сын, безропотно взошедший на Голгофу, станет людям милее Его самого, всесильного демиурга. И хотя миллионы уст бормочут ежедневно: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», сердца преданы только Сыну.
И земной Его Матери, зачавшей первенца, Иисуса, непорочно, но уже братьев Его зачинавшей попросту, без затей, под хриплое дыхание старого плотника и под собственные судорожные стоны.
И я, будто бы наяву, слышу звуки скотского удовлетворения, будто бы вижу толчки похотливых тел.
То ли эти сатанинские звуки и картины навеяны теплой прохладой мартовского ветерка, шныряющего по улицам беспутной Севильи,
то ли воспоминания о собственном блуде заменяют в моих мыслях светлый лик Мадонны на мерзкую рожу Бьянки,
то ли кварта пульсирующей в моих жилах жидовской крови делает свою гнусную работу, испоганивая все, что есть святого в душе истинного христианина.
Но все-таки я – иду. In nomine Domini nostri!

…Нужно еще раз, бесстрастно, подсчитать прибыль и убытки… и тут кварта крови еврейских торгашей должна помочь.
…Только бы не заболело колено… Нельзя об этом вспоминать… как вспомнишь, как подумаешь, оно сразу заболит. Лучше радоваться тому, что целые сутки я ничего не пил и не ел. Теперь дойду до королевского дворца – и ни разу не захочу, совсем не захочу по малой нужде. Иначе столь торжественный приход Великого инквизитора: пешком, в простом монашеском одеянии, в сопровождении усиленной конной и пешей охраны – превратился бы в глумление над инквизицией, задери я по пути рясу или заспеши в отхожее место Алькасара.
А так я войду в тронный зал как грозное предостережение, и Фердинанд, этот злобный переросток, постаревший раньше, чем возмужал, – дрогнет.
Он дрогнет – и евреи все же будут изгнаны из Испании. Удерут, бросив богатые дома и синагоги. Не успев опустошить тайные кладовые. А на границе уже все готово; их допросят… добротно, как умеют допрашивать мои люди. И зловредный народ раскроет тайны своих тайников;
и выложит золото из поясов, надетых прямо на нечистые тела пронырливых самцов;
и вытрясет драгоценные камушки из тугих кошелей, подшитых изнутри к юбкам плодовитых самок.
Радуйся, Господь иудейский, как же легко после этого будет скитаться народу Твоему!
Много легче, чем после фараонова рабства.
И десятки тысяч золотых флоринов потекут в королевскую казну под благодарственные молитвы добрых католиков. А потом половина – тайно, под торопливый шепот моих аудиторов, под захлебывающийся шепот пересчета – в доход инквизиции.
Если это не прибыль, то что же? Если это не шаг к осуществлению Великого Плана де Торквемады, то что же? Конечно, денег нужно стократ больше, однако и этот шаг хорош, тем паче, что он обещает много следующих шагов, столь же полезных.
…Кажется, колено… Нет, нет, не думать об этом! Радоваться… радоваться тому… что мне совсем не хочется по малой нужде… что Фердинанд дрогнет… он и сейчас трусит, колеблется… ведь ему уже доложили, что я иду…
И я дойду! И верю, что ноги мои, ноги гончего пса Иисусова, будут выносливы еще тридцать лет, а голова останется ясной, как взор Иисуса. И я, Томас де Торквемада, доживу до возраста патриархов и увижу воплощение своего Великого Плана.
А поганый народ, порча католической Испании, испортивший даже мою кровь ретивейшего слуги Христова, исчезнет, как исчезают в севильских канавах нечистоты, подхваченные вздувшимся весенним Гвадалквивиром. И ничей голос не осквернит более испанскую землю возгласом: «Барух ата Адонаи!»2
Те же, кто прошепчут это пятничным вечером, радуясь наступлению субботы – шабата, шабаша – наверняка будут услышаны кем-нибудь из пятнадцати тысяч фамилиарес3 или десятков тысяч платных осведомителей. Потом разработанная мною подробно, до мелочей – как рождественская служба в часовне строящегося собора Санта Мария де ла Седе, процедура дознания и суда, и ни один виновный не избегнет санбенито примиренных или санбенито осужденных4.
С конфискацией. Пополам.
И если это не прибыль, то что же?
…Конечно-несомненно-безусловно-стоило!.. Стоило платить немалую мзду почившему папе Сиксту IV за назначение меня в 1483 году Великим инквизитором Кастилии и Арагона. Стоило, ибо созданные мною трибуналы заработали воистину с удивительным тщанием и быстротой. За прошедшие девять лет шестнадцать тысяч двести сорок три марана и мориска5 сожжены или умерли от пыток.
С конфискацией. Пополам.
Иногда я сожалею об участи этих жертвенных скотов.
Но из их золота я выложил пока еще невидимый фундамент Великого Плана, на их крови замешал невидимый раствор, называемый – УЖАС, и он оказался прочнее, чем раствор из яичных желтков, на котором выкладывали основание собора Святой Марии.
Но, как подобает кроткому пастырю, я отпускал грехи этим блеющим скотам, а Иисус Кротчайший наверняка дарил им укромное местечко в раю.
И еще тысячи еретиков, не имеющих родства ни с евреями, ни с маврами, были бескровно возвращены к истине – и заплатили за бескровность дорого.
И все – пополам.
Но ни один невиновный не пострадал…
А впрочем, были ли невиновные?..
И есть ли вообще невиновные?..
Разве не виновны все испанские епископы?
Разве не виновны их королевские Высочества – Фердинанд и Изабелла?
Особенно Изабелла, духовная дочь моя, до сих пор, хотя ей уже сорок… и рождены две дочери… ввергающая меня, семидесятидвухлетнего пастыря, в постыдные сновидения своими просьбами отпустить ей грехи женского сластолюбия.
Разве не виновны Папы, жившие и живущие в интригах, чревоугодии и блуде со смазливыми юношами?
Разве не виновен я сам, так и не переборовший пагубного влияния жидовской крови, влитой в мои жилы через бабку Инес, крещеную еврейку?
А разве Иисус не виновен в излишнем мудрствовании, в многосмысленности речей, кои всяк может толковать по-своему?
Зачем Он не дал нам ясных указаний на все случаи и по любому поводу?
Как сделали это еврейский Моисей и арабский Мохаммед…
И теперь нам, Его слугам, приходится вбивать в миллионы голов, что истина – это то, что мы называем истиной.
…Убытки, говоришь ты, друг Томас? Но где убытки? В чем они? Нет их… как нет невиновных.
Толкуют, что после бегства сотни еврейских банкиров и купцов захиреет испанская торговля. Зато она станет по-настоящему испанской!
После бегства тысяч еврейских ремесленников погибнут мануфактуры?.. Ничего, испанское быдло научится когда-нибудь всему, что умеют евреи.
Еврейские лекари? Да, это потеря. Но ведь можно не выпускать. Пусть крестятся, станут маранами. Предпишем каждому набрать себе по семь учеников, христиан в третьем поколении. Пока смена не подрастет, тайное иудейство учителей можно не замечать.
Потом санбенито и костер.
И конфискация. Пополам.
Не будет убытков. Тем более не будет, когда золото из Индии потечет в Испанию рекой, полноводной, как Гвадалквивир...

…Как болит колено. И не помогают мази, что готовит по тайным своим рецептам еврей, Иегуда бен Назарий. Скоро перекресток. Если свернуть направо, то до недостроенного собора Святой Марии останется не более двух сотен шагов. А там покой маленькой часовни и запах ладана… чуть молочный… сладко молочный… такой вдыхал младенец Христос, ловя божественным ротиком соски Мадонны.
Но этот же запах вдыхали и братья Его.
Почему, почему Она не умерла и не вознеслась, вскормив Спасителя? Зачем, выполнив небесное предназначение, десятилетиями влачила долю обычной земной бабы?
И в этом я вижу злую ухмылку Бога иудейского:
выбрать непорочную, восторженную девочку,
осенить ее благодатью,
а потом заставить стонать под старым плотником и рожать ему сыновей, таких же вонючих и грубых, как он сам.
И в этом злой замысел злого Бога:
заставить тех, кто стремится к совершенству,
наслаждаться скотскими радостями,
алкать их, лакать их,
удаляясь от совершенства все дальше и дальше.
Иисус Кротчайший, как болит колено! Умащенное мазями, оно затихает, а потом вдруг распухает, багровеет, становится похожим на яблоко с древа греха, потому что принуждает жалеть самого себя, отвлекает от воплощения Великого Плана.
«Два месяца, каждый день, через каждые три часа, – поучал проклятый лекарь Иегуда, – вы должны смазывать колено, а потом сидеть, вытянув ногу. Потом месяц вы будет учиться ходить. Ходить, Ваше Преосвященство, как бы не было больно. Крича, проклиная нашего и вашего бога, но ходить».
Три месяца. Три месяца я смазывал; стонал, отдыхая, и кричал, передвигаясь. Но еврей оказался прав; хоть в чем-то еврей не солгал. И вот я иду, шаг за шагом приближаясь к перекрестку…
За эти три месяца еврейская община подкупила придворных, вице-королей, министров, наследника престола, Папу – и теперь во дворце Алькасар Фердинанд, вечно колеблющийся переросток, готов дать согласие оставить иудеев в Испании.
В обмен на их пустые посулы не поощрять тайное иудейство маранов, и даже доносить на тех, кто крестясь и бормоча молитвы на латыни, в глубине души, на древнееврейском, называет Его не Мессией, а самозванцем.
…Иисус… Иисус Кротчайший… как болит колено! Иисус Кротчайший, разве не так же я одинок сегодня, как был одинок Ты, восходя на Голгофу?
Разве не так же Ты стонал от искушения поддаться соблазнам сатанинским, как я стенаю, выбирая:
свернуть ли мне направо, к собору Твоей матери, и через две сотни трудных шагов окунуться в сладкий молочный аромат сосков Марии?
или идти прямо... две тысячи шагов... вверх, вверх и вверх... сдерживая крик боли от каждого шага из клятых двух тысяч?
А ведь могу не дойти... упасть... но никто не оботрет мне лицо, никто не ободрит, как Тебя, несущего свой крест...
Будут только злорадствовать, что несгибаемый Томас де Торквемада – согнулся. Неудержимый Томас де Торквемада – не дошел. Нестареющий де Торквемада – одряхлел и свой крест не донес.
...Что Великий План де Торквемады рухнул, как Вавилонская башня – от дуновения Бога иудейского.
...Как болит колено, Иисус Кротчайший!

Генуэзский мореплаватель Христофор Колумб вошел в кабинет Великого инквизитора в ту благословенную минуту, когда святейшее колено было умащено целебными мазями, и боль тоненькими струйками – то сладко тянущими, то шаловливо покалывающими – стекала в стопу, покоящуюся на высоком табурете.
«Надо передвинуть табурет хотя бы под лодыжку», – отметил про себя моряк, привыкший доверять положению равновесия, лишь если оно упрямо возвращается после мгновений изрядного крена.
Хотя какой уж тут крен – ведь перед ним де Торквемада, столп веры, не склоняющийся не перед папскими бреве6, ни перед королевскими указами, если они могут облегчить участь заблудших.
Колумб себя к заблудшим никогда не причислял, но под равнодушно-недвижным взглядом Великого Инквизитора приближался к нему опасливо.
Хотя, может быть, это была просто осторожность здорового гостя, когда он понимает, что его движения оскорбительно ловки рядом с болезненной немощью хозяина.
Как бы то ни было, опытный в придворных хитростях Христофор – неторопливый увалень рядом с вялым Фердинандом, но бодрый воин рядом с нервной Изабеллой – переступал в кабинете могущественного старца так, словно его ноги были уже слегка стиснуты незабываемым объятьем пыточных «испанских сапог».
- In nomine Domini nostri Ihesus Christi! – громко произнес моряк и удивился, как плотно его возглас заполнил кабинет-келью, как гулко он загулял под невысоким потолком, скрепленным неохватно толстыми грот-мачтовыми балками; как слаженно и благоговейно затрепетали язычки пламени, взметнувшиеся над свечами, расставленными у подножья словно от горя почерневшего распятия.
- Amen! – откликнулся Великий инквизитор, и как громоподобно откликнулся! Трубный этот отклик шарахнул по эху колумбова приветствия, смял его и уничтожил; пламя же свечей даже взлетело над фитилями, и показалось, что вспышка света разгладила скорбные складки на лике Спасителя. И почудилось, что совсем еще молодой мужчина уходит, счастливый, из жизни жестокой в жизнь светлую; что перед радостным своим вознесением он смотрит, склонив голову, на неуютную Землю и прощается с ней навсегда.
Потом пламя вернулось к породившим его свечам, и голосом старческим, даже чуть глуховатым, де Торквемада пригласил адмирала располагаться поудобнее, насколько это позволяют неудобные кресла. Но Колумб на такую мелочь, как малость сидения и, напротив, чрезмерная массивность спинки и подлокотников, внимания не обратил. Еще бы! Ведь инквизитор произнес (вполне обыденно, без запинки): «Адмирал», так что впору было крякнуть от удовольствия. Поскольку именно присвоение звания было ровнехонько первым в немалом перечне привилегий, которые с дотошностью дотошного счетовода генуэзец перечислял в каждом очередном прошении о финансировании задуманной им экспедиции.
Сколь-нибудь здоровому разуму затея Колумба представлялась бредовой. Слыханное ли дело: в Индию, но не на восток, а на запад; не сушей, но через непредставляемые просторы океана. Потому как, видите ли, Земля шарообразна, и, плывя на запад, каравеллы все равно достигнут богатых восточных земель, которыми пристало распоряжаться верным слугам Христовым, а не диким язычниками и магометанам.
Потому, истово перекрестившись в сторону распятия, с трудом вогнав тело в узкий промежуток между небрежно обтесанными подлокотниками, генуэзец заговорил со страстью и болью.
С болью, ибо о вопиюще несправедливом распределении земных сокровищ истинный христианин говорить без боли, конечно же, не мог.
Со страстью, ибо только убедительность страсти могла бы внушить, что его идея не безумна, а просто авантюрна. Не просто авантюрна, но богоугодна.
И его огромный, задубевший на ветрах нос стал походить на кованный бушприт – так воинственно он устремлялся вперед, словно ведя за собой на таран тяжелую голову, широкую, как мачта, шею и крепкий поворотливый корпус.
- Зная, Ваше Преосвященство, как неугасим огонь вашего служения церкви Христовой, я решился осведомить вас об одном государе земель Индии. Он зовется «великий хан», что означает «царь царей». Этот государь и предки его много раз просили Рим направить в Индию людей, сведущих в делах веры, дабы они наставляли в ней, как это делали апостолы и святители. Но Их Святейшества Папы... – тут Колумб возмущенно потряс рукой, едва ли не погрозил кулаком в сторону востока, стало быть, Святого Престола. И замолчал ненадолго.
Расчет его был хорош – всем ведь известно, что Его Святейшество побаивается неумолимого Великого инквизитора. А тот не скрывает презрения к чересчур сребролюбивому Папе. Но старец молчал, его взгляд был по-прежнему безучастен, и Колумбу пришлось продолжить.
- Много народов из-за этого небрежения, я бы сказал, трусости, приобщились к гибельному идолопоклонству! Так можем ли мы...
- Можем... – неожиданно перебил Торквемада. – Мы вполне можем поговорить без стенаний и апелляций к миссии Церкви. Сколько средств вам нужно для снаряжения экспедиции?
- Одиннадцать тысяч флоринов.
- Значит, хватит и десяти. А сколько, по-вашему, можно получить дохода, если западный путь в Индию будет найден?
- Миллионы флоринов, Ваше Преосвященство! Из Индии прямиком в Испанию пойдут галеоны с золотом, алмазами, пряностями, шелками... Миллионы... – голос Колумба задрожал; так ведь и самые богатые генуэзские и флорентийские банкиры не смогли бы без почти религиозного трепета произнести почти сакральное слово «миллион».
Великий инквизитор услышал эту дрожь.
- Как все же велико влияние даже капли еврейской крови, – задумчиво произнес он. – Только евреи впадают в такой экстаз от больших чисел... Да, капля... А ведь в вас, адмирал, половина... Вам быть истинным христианином в два раза труднее, чем мне; во мне – лишь четверть. – И, словно не замечая, что кресло стало теперь для Колумба чересчур просторным... еще раздумчивее. – Хотя свинину вы едите охотно, с аппетитом здорового человека, даже по субботам. Может, это оттого, что привычка есть солонину в плавании – берет свое и на суше?.. Впрочем, мы это когда-нибудь выясним.
Не то даже было странно, что грузный Колумб так уменьшился. Но нос, нос! Он вдруг повис беспомощно, стал таким бесформенным, будто вмиг растаяла таранных очертаний переносица.
- Ваше Преосвященство... моя матушка была...
- Знаю, она была хорошей католичкой. Но еврейская кровь – это тавро, выжженное до рождения. Стоило вам войти в кабинет, и мои подозрения о происхождении вашей матушки вполне подтвердились. Только евреи при ходьбе так разбрасывают ноги в стороны7... Интересно, почему?.. Может быть, это вызов христианам? Вы, мол, надеялись, что я замру от ужаса... так нет же – назло вам – иду... У меня бы тоже дрожал голос на слове «миллион», если бы я давно уже не посчитал, что для осуществления моего Великого Плана нужно два миллиона... Инквизиция даст вам десять тысяч флоринов.
На побледневшее лицо Колумба набежали сполохи неслыханной удачи. Набежали и исчезли: а вдруг ослышался, вдруг недопонял.
- Инквизиция финансирует?.. Ваше Преосвященство, вы – великий человек! Не зря вас называют настоящим королем Испании!
- Я не настоящий король, я – настоящий католик. На короля не рассчитывайте, Фердинанд не верит в смелость и удачу. Только в хитрость и интриги... Инквизиция финансирует вашу безумную затею. Но если будет успех, то каждый второй галеон с богатствами Индии принадлежит нам. Места разгрузки мы вам укажем.
Да, понял Колумб, не зря говорят, что вся контрабанда организована агентами инквизиции. Не зря толкуют о подвалах и пещерах, где она хранит свои сокровища. И какие сокровища!
- Но согласятся ли их Королевские Высочества?
- Почему же вы не спрашиваете, адмирал, согласятся ли Высочества дать хотя бы половину из десяти тысяч, особенно если я расскажу им о вашем происхождении? Да и выпущу ли я вас из Испании, если вы откажетесь от моего предложения? Или отправлю на костер за тайное иудейство?
- Но я никогда...
- Это неважно. Под пытками подтвердите, что всегда. Например... вот забавная мысль!.. сознаетесь, что страстно мечтаете получить звание адмирала только потому, что слово это древнееврейского происхождения. И Высочества, коим вы так рветесь служить, за вас не заступятся... Кстати, внешне все будет выглядеть так, будто им и служите. То, что экспедицию снарядили не они, а я, будут знать очень немногие; историки в этот круг не войдут. Во время плавания пишите монархам верноподданнические отчеты, а мне – по-деловому – будут писать некоторые ваши офицеры.
Колумб колебался, как бездомный пес, которого подзывают сразу два возможных хозяина. И к кому бежать, повиливая взбодрившимся хвостом? Один, вроде бы, подобрее, но может не догадаться накормить досыта. Другой накормит, но за пустячную провинность, не колеблясь, отправит на живодерню...
Наконец, решился.
- Позволено ли мне будет узнать, в чем состоит план Вашего Преосвященства, на который потребны такие немыслимые суммы?
- Крестовый поход! – прогремел де Торквемада, и взлетевшее пламя вновь озарило прощальный кивок возносящегося Христа. – Последний, окончательный и победоносный крестовый поход!
И заговорил тихо, словно испугался, что пламя не выдержит напора вибрирующего металлического баса; не выдержит – и Иисус, во имя которого существовал, свирепствовал и мечтал Великий инквизитор, исчезнет в темноте навсегда.
Но металл в тихом старческом голосе не исчезал; напротив, звучал все сильнее, пока насыщенностью и мощью не сравнялся со слитным лязгом доспехов многих тысяч пеших и конных, преодолевающих, миля за милей, сверхъестественный жар палестинских песков.
- Я внимательно изучил историю предыдущих походов. Все в них делалось не так! Либо толпа простолюдинов; либо безупречные рыцари – Готфрид Бульонский, Ричард Английский – способные на подвиг, на выигрыш сражения, но неспособные удержать победу. Недаром Ричарда прозывали «Львиное Сердце» – его прыжок был страшен и смертоносен, а загнать жертву, тем паче, стадо жертв, нацию жертв, он не мог. Это сможем мы! Тщательно, до мелочей, продуманная кампания. Сотни тысяч хорошо обученных воинов, идущих в бой за неслыханно большие деньги, но спаянных жесточайшей дисциплиной. Идеально организованное снабжение провиантом и водой. Передвижные госпитали с еврейскими лекарями, которых мы пока пощадили. Все так же, как при завоевании Гранадского эмирата, которым тайно руководил я, отдавая славу монархам. Все точно так же, но в неизмеримо больших масштабах. И никаких благородных жестов, никаких якшаний с побежденными. Либо смерть, либо обращение в христианство. Но потом, при малейшем отступлении от требований Церкви – мучительная смерть. In nomine Domini nostri!
- Amen, – прошептал Колумб, уже ощущая океанический ветер, надувающий паруса его каравелл. И как надувающий! – так, что гнутся грот-мачты. Гнутся, но стоят, держат – надежно, как балки этого кабинета держат невообразимо тяжкие этажи инквизиции.
Словно почувствовав дуновение того же ветра, де Торквемада спросил:
- Что во время шторма страшнее всего, адмирал?
- Девятый вал, Ваше Преосвященство. С дьявольской методичностью на корабль обрушиваются нарастающие восемь валов. Потом – заслоняющий небо девятый. И только поймешь, что на этот раз Господь тебя уберег, как вновь счет сначала.
- Такова же и инквизиция! Девять валов, бушующие до тех пор, пока не сгинут все ереси, пока вся земля не станет католической. Не Церковь, не Святой Престол, не короли и полководцы. Только испанская инквизиция – неутихающие девять валов Христовых!

Да, девять валов. Реконкиста8 – была первым. Искоренение ереси – вторым. Скорое изгнание евреев будет третьим. Крестовый поход – четвертым.
Потом – самое главное, расписанное мною по годам, по месяцам...
...Иисус, помоги! Я чувствую позывы помочиться... Почему, откуда?! Ведь целые сутки без единой капли жидкости... Ты хочешь, Кротчайший, еще раз испытать меня? Хочешь, чтобы я познал все муки на пути до дворца? Чтобы я свернул? Дрогнул, не выдержал, испугался – и свернул?..
...Не думать! Не думать ни о колене, ни о позывах. Идти и вспоминать свой Великий План.
Идти и вспоминать.
«In–no–…» Отбросить арабов, турок, турок-сельджуков на десятки тысяч лье от Палестины.
«Mi–ni–…» Сделать католическими все славянские народы.
«Nos–tri–…» Выстроить одинаковые соборы Рождества Христова по всей Европе, в Вифлееме и Иерусалиме: чтобы из звонницы любого были видны кресты двух соседних... Да-да, и в Иерусалиме – вместо жалкой ротонды Гроба Господня. Ибо вечный и всесветный наш символ – Рождество. Ибо спасение скотов двуногих – не в Воскресении. Мог ли Бог умереть и не воскреснуть? Не мог! Воскресение – это не чудо. Чудо и спасение – то, что Он вообще решился и пришел на Землю!
...А рядом с Храмами Рождества – небесно-голубые церкви в честь Осененной Благодатью Вечной Девы. В их очертаниях будет нежность и суровость неприступной девственности.
«Ihesuschristi!» Переписать Евангелия! Выбросить из текстов болтливого иудея Матфея слова: «Как родила Она Сына Своего первенца...»9 Идиот! Какого первенца?! Не «первенца», а Навсегда Единственного!
А что там у тебя, гадина – и у такой же мерзкой гадины, Марка – за бред о братьях Иисуса? Четверо их было? Имена перечисляете?!10 И от кого же Она их рожала? От иудея плотника?!
Высокоученые начетчики – Иероним, Августин, Иларий, Феофил – выкручивались, усердствовали, пытаясь истолковать бред Матфея: видите ли, имеются в виду двоюродные братья Его... Ах, нет, нет! Речь, скорее всего, идет о названых братьях, сыновьях Иосифа от первого брака...
Довольно разномыслия! Вот истина; вот то, что мы, испанская инквизиция, я, Великий инквизитор Томас де Торквемада, назовем истиной: Мария, вскормив Младенца, пощекотав на прощанье его губки нежными девичьими сосками, вознеслась! И через тридцать три года, под радостное пенье ангелов, встретила Сына на небесах.
Вот в честь чего будут служиться литургии, будут читаться молитвы. И через сто лет ни один христианин не произнесет: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!»
А кто произнесет – тому костер.
И праху его – еще костер.
И золу второго костра – в третий, самый щедрый и жаркий.
«Во имя Сына и Матери Его!» – вот что будет звучать через сто лет.
Мы заставим так молиться Пап.
Кардиналов.
Епископов.
Священство.
Мирян.
И Бог Отец останется лишь как небрежное упоминание: да, кажется, есть...
И забудется Ветхий Завет, написанный о евреях.
Забудется Новый Завет, написанный евреями.
Будет один лишь Новейший, написанный Святейшей инквизицией.
Завет Иисуса и Марии. Amen!

...Нет, я не дойду. Теперь уже бесспорно – не дойду. Через двадцать-тридцать шагов сверну направо. Там – всегда полутемный угол. Трое пеших загородят меня... и снизойдет благодать облегчения...
Томас, Томас, не кощунствуй! Выдавливание из себя дурно пахнущей жидкости; вялую, мучительно-прерывистую струю ты готов назвать благодатью?!
...Но что поделаешь, если без испускания этой дрожащей из-за ненаполненности струи – и молитва не искренна, и вера не крепка?
...Потом еще совсем немного – и сладкий аромат часовни, и мое кресло с высокой скамеечкой... и постепенно утихнет колено... и станет опять легкой покойно вытянутая нога уже совсем не гончего пса Иисусова.
И я погружусь в сладость Ее сосков, а трусливый Фердинанд, сучка Изабелла, продажные придворные, пронырливые евреи... останутся где-то там...
И Великий мой План останется где-то там; и страх, объявший меня после встречи с Альфонсо де ла Кавальериа – тоже где-то там...
А когда уйдет страх, то наверняка перестанут мучить позывы, и не так сильно, не ежедневно будет болеть колено.
Ведь я старик, глубокий старик. Я ведь верно служил тебе, Кротчайший. Ты же простишь меня за бегство в часовню Твоей Матери?

В отличие от Колумба, Альфонсо де ла Кавальериа попал в кабинет Великого инквизитора в плохую для того минуту. Боль яростно откликнулась на свистящий ветер и проливной дождь, закрутила тугим жгутом всю ногу, мазь лекаря Иегуды не помогала, и прочувственная вечерняя молитва – перед распятием, преклонив колена – была недоступна, как Святая Земля.
Увидев богатейшего вельможу, вице-канцлера Арагона, де Торквемада вздрогнул, подивясь – в который уже раз – поразительному их сходству.
Почему в одном из десяти сыновей дона Соломона бен Лаби де ла Кавальериа, всей Сарагосой, всем Арагоном ценимого за редкостную ученость и несметное богатство, почему только в одном из десяти повторились с копиистской точностью черты де Торквемады, потомка кастильских идальго: рыцарей, священников, теологов? Может, еврейская родня проклятой бабки Инес была одного колена с предками Соломона? Но даже если так, то почему семитского в облике Альфонсо ничуть не больше, нежели в сухих резких чертах инквизитора – типичных чертах уроженца кастильского Вальядолида? И почему, ступая, де ла Кавальериа не разбрасывает ноги, как скрывавший еврейство своей матери Колумб, но ставит их твердо, припечатывая, как подобает родовитому католическому гранду, по-хозяйски попирающему отвоеванную у мавров землю?
Было в этом что-то оскорбительное, умаляющее величие Иисуса и Церкви Его, ибо все десять сыновей сохранившего верность иудаизму Соломона крестились лишь в поздней юности; и нет в их жилах ни капли благородной испанской крови.
...Два старика заговорили, забормотали одновременно, безостановочно, не слыша друг друга, почти одинакового тембра голосами – и нелегко было различить их речи.
– Хорошо, что ты пришел, сын мой Альфонсо. Надеюсь, что за отпущением грехов. Готов отпустить все – если искренним будет твое покаяние. Все – и даже подлое и жестокое убийство доктора Педро Арбуеса, верного моего помощника. Даже это готов простить, хотя не ручаюсь, что небесный суд будет столь же милосерден. Я не стану говорить: «Будь ты проклят, Томас!»; это скажут другие, чьи голоса лучше будут расслышаны Господом. Я хочу лишь спросить: «Есть ли предел твоей жестокости?» Думаю, нет, как нет предела коварству дьявола. Но знай: если ты уговоришь короля оставить в силе указ об изгнании евреев – это и будет пределом. Через этот предел, через такой ров ты уже никогда не перепрыгнешь; не только больная, но и здоровая твоя нога подломятся при первой же попытке. Решай, Томас, что должно стать последней твоей подлостью: изгнание соплеменников – или когда-нибудь потом, позже, тебе захочется сотворить что-нибудь еще более чудовищное. Выбирай, Томас, мы решили дать тебе эту возможность выбирать. Ах, какое же это было подлое убийство, Альфонсо! Твои люди напали на бедного мученика Арбуеса в соборе, сзади, когда он, склоняясь, молился. Я долго не мог поверить, что к такому злодеянию может быть причастен брат моего дорогого друга, Хуана де ла Кавальериа. Конечно, Иисус Кротчайший явил в отношении тебя непостижимую, божественную доброту, позволив выскользнуть из юрисдикции испанской инквизиции. Он вручил твою судьбу папскому трибуналу – и вот ты жив и невредим. Что ж, синьор вице-канцлер, я даже рад этому. Конечно, твоя вина несомненна. Конечно, мы осудили бы тебя на сожжение, но мое сердце это бы опечалило. И не надо так нервно тискать рукоять кинжала, дорогой Альфонсо. Даже если тебе мало одного убийства, и ты захочешь убить еще и меня, то вспомни, что смерть мученика Арбуеса лишь укрепила решимость королей и инквизиции. Жернова не остановишь, если мельничное колесо уже набрало обороты. А колесо гнева народного раскрутилось, и жернова инквизиции обязательно перемелют любую ересь. Я не решался идти к тебе, боялся, что убью в первую же секунду встречи. Ведь это ты стал развалиной, Томас, потому что собственная подлость разрушает тебя. А я еще силен, могу биться хоть на войне, хоть на турнире... Знаешь, почему Арбуеса убивал не я, а другие? Я не смог бы коснуться его отвратительного жирного тела. Но тебя бы я задушил рукой в перчатке. Потом сжег бы ее – и вонь от сожжения была бы мне сладка. Потому что смрад костра, на котором твои нелюди сжигали выкопанные из освященной земли останки моего брата, Хуана, до сих пор не дает мне дышать. Но сладкий запах тлеющей перчатки, в которой мои пальцы раздавили бы тебя, как паука, был бы прекрасен. Целебен. Он освободил бы мою грудь. А потом я с легким сердцем предстал бы перед судом твоих изуверов. Знаешь, паук, почему я не сделал этого в прошлый раз, когда убили Арбуеса? Почему изворачивался между вашими жерновами? Почему не пожалел флоринов на взятки кардиналам римской курии? Зачем дарил папе бесценный перстень работы флорентийца Антонио ди Сандра?11 Затем, что не имел права сгинуть раньше тебя, паук!.. А потом, мстя, ты стеснил мне грудь смрадом того костра... Ты заставил всех нас стоять вблизи огня, пожиравшего останки Хуана, которого называл своим дорогим другом. И пялился на наши лица через свой отороченный мехом капюшон, через эту помесь паучьего панциря и крысиной шкуры – пялился и следил, не отвернемся ли мы в горе от позорного пламени. День, когда горел гроб с останками Хуана, был одним из чернейших в моей жизни. Ведь узнав, что он умирает, я примчался в Сарагосу, дал ему последнее причастие, служил по нему панихиду. В том самом соборе, Альфонсо, где по твоему наущению убили доктора Арбуеса, лучшего моего помощника, лучшего председателя трибунала во всей Испании... да и во всем католическом мире... А в 1488 году мне вдруг донесли, что в покоях Хуана случайно обнаружили молитвенник на древнееврейском... Я искренне молился за своего друга–вероотступника, когда огонь испепелял его кости. Следил за вами, девятерыми братьями де ла Кавальериа, завидовал вам, что можете плакать, молясь. А мне не дано право плакать, мне дано лишь право исполнять долг. И во имя долга, чтобы никто из тайно иудействующих даже и не мечтал скрыться от инквизиции живым или мертвым, на троне или в усыпальнице, я велел сжечь останки своего порывистого, веселого, доброжелательного друга; велел обрядить его гроб в санбенито и вертикально привязать к позорному столбу; велел толпе молиться истово, сам молился истово, ибо вымолить у Кротчайшего помилование для вероотступника тяжело даже мне. Вы, братья Хуана, молились особенно проникновенно... хотя единожды мне почудилось, будто губы ваши произнесли не «In nomine Domini nostri!», а «Итгадаль вэйиткадаш».12 Я не стал проводить дознание, действительно ли вы шептали кадиш у костра останков Хуановых; никто не донес, а сам расследование не инициировал... Не знаю, простит ли мне Кротчайший эту слабость. Мы возненавидели друг друга с первой же минуты первой же встречи, но вымещать свою неутоленную ненависть на семье... на Хуане, уже мертвом?! Придравшись к тому, что среди его книг был молитвенник нашего пра-прадеда. Семейная реликвия... Хотя ты не понимаешь, что такое семейная реликвия – у пауков ведь нет семьи... Зачем вообще требовать от маранов, чтобы мы враз отказались от своих корней? Мы хотим быть добрыми католиками, наши дети уже почти забудут о еврействе; пройдут столетия – и потомки тех, кого ты с такой яростью преследуешь, будут благом католической Испании.13 Но тебе, паук, ждать невмоготу, тебе добыча нужна ежечасно. Хуан, его кости – самая сладкая добыча, да? Хуан, единственный на всем полуострове, кто жалел тебя, кто считал, что свершать такие злодейства – тяжкая доля, именно он стал для тебя самой вкусной пищей, трупоед де Торквемада? Поверь, синьор вице-канцлер, ни к одному еретику я не питал и не питаю злобы. Потому что самая главная назначенная мне Кротчайшим миссия – быть кротким. Я никогда не злюсь на людей, Альфонсо, просто не люблю их, считаю двуногими скотами. Но Хуана я любил. Он так скрашивал мне те дни в Сарагосе, когда создавался арагонский трибунал. Даже слишком скрашивал... Когда я случайно проговорился, что ни работа, ни молитвы, ни посты не спасают от постыдных сновидений, он искренне меня пожалел. Так искренне, что даже предложил хотя бы раз познать женщину. А ведь мог бы ничего такого не предлагать. Конечно, это мой грех, что согласился... Как сейчас помню, эту мерзкую тварь звали Бьянкой... меня отвел к ней Хуан. Я проявил тогда непростительную слабость, но ведь он мог ей и не потакать. Вряд ли он совратил меня, чтобы потом шантажировать. Если бы я так думал, то отправил бы его на костер еще живого. Ведь про молитвенник он мне рассказывал давно, и мои люди готовы были в любую секунду якобы случайно обнаружить его там, где обнаружили. Но Хуан не напоминал о моем грехопадении и никому не рассказывал. Поэтому я дал ему умереть с миром, а о молитвеннике вспомнил позже, когда нужно было дать понять маранам, что от инквизиции им не сбежать даже в лучший мир... Уверен все же: вы шептали «Шма, Исраэль!» у хуанова костра; искренне молились Иисусу, когда горел гроб с дорогими вам останками, но когда в пламя полетел древний молитвенник, весь провонявший иудейским духом, – тут-то ваше нутро и прорвалось, тут-то губы и зашептали кадиш. Так скажи по чести, благородный дон, разве мараны – не скрытые враги Иисуса?.. Как я мог не провести тогда дознание! Это второй мой неотмолимый грех... Хотя... если очень постараться, дознание можно провести и сейчас. Прошло чуть больше трех лет... свидетели найдутся... Кстати, Бьянка тоже сильно провинилась; сначала она принимала и католиков, и евреев, потом стала отдавать евреям явное предпочтение. На нее наложили суровую епитимью... она не выдержала тяжкого поста и куда-то сгинула... Два неотмолимых греха – и оба связаны с семьей де ла Кавальериа...
Но тут арагонец заговорил громко и трубно, а Великий инквизитор затих и удивился, что металлический бас, так похожий на его собственный, полился, отливая строки приговора ему самому; испугался, что трубы закричали в час суда над ним самим.
- Томас де Торквемада, кастильский идальго! Ты, галахический еврей14, наверняка знаешь, что человеческие жертвоприношения категорически противоречат всем установлениям Торы. Тем не менее, недавно обвинил общину именно в этом и под столь оскорбительно лживым предлогом требуешь изгнания евреев из Испании15!
Томас де Торквемада, кастильский идальго! Если задуманное тобой злодейство свершится, ты будешь проклят, как проклинают евреев, губящих свой народ. Ночью, на кладбище, десять раввинов произнесут каббалистическое заклинание – и с этой минут болезнь станет пожирать твое тело, а неудачи и поражения – твою душу. С этой минуты ты будешь обречен!

Уходя, он сказал: «Убить тебя было бы слишком просто. Убить твои замыслы – вот главное. Ты заставил оцепенеть от ужаса все королевство. Теперь, Томас, оцепенеешь сам».
Но я не оцепенел, де ла Кавальериа! Я все же дойду до дворца, где наши с тобой сородичи, надеясь жить и благоденствовать в Испании, покупают сейчас Фердинанда за тридцать тысяч флоринов. Я дойду, зайду в тронный зал, громко произнесу какую-нибудь звучную фразу – для гордой истории испанской инквизиции – и шепотом предложу ему тридцать пять. И ни одного иудея в Испании не останется.
...Не понимаю только, почему Фердинанд так ничтожен... почему уже в самом начале исполнения Великого Плана приходится якшаться с таким ничтожеством... Ах, если бы я тогда решился нарушить монашеский обет, Изабелла Кастильская рожала бы детей от меня. Знаю, она хотела этого... Рожала бы крепких инфантов, а не уродливых, вечно сопливых инфант. И мне было бы кому оставить свой Великий План, наши с Изабеллой сыновья исполнили бы все, что я замыслил... Как это было глупо, Томас: устоять перед Изабеллой, но свалиться на грязное ложе Бьянки...
Да, надо было грешить со своей духовной дочерью – умной, волевой, пылкой... Кротчайший простил бы меня, как простил Свою Мать, осиянную великой благодатью, но стонавшую под старым плотником.
Он понял, что я делаю это ради волевых, крепких сыновей, не хуже меня послуживших бы вере и делу Его.
...Хуан, Хуан, ты ведь жарко горишь в аду? Жарче, чем горели твои кости? Дьявол ведь щедро раскаляет сковороду? – как я в 1488 году от Рождества Христова велел не жалеть дров для твоего костра. Знатный получился костер, опалил весь Арагон, всю Кастилию, Каталонию, обжег Рим и Европу.
Шептались, что я чрезмерно жесток, придумав непомерное наказание всего лишь за случайно найденный иудейский молитвенник. Только Кротчайший знает, что это еще недостаточное возмездие за твою глупую доброту, Хуан. За доброту, потакающую слабостям и греху.
Ты, по доброте своей, отвел меня к Бьянке. Ты хлопотал, чтобы эта тварь была со мной поласковей; ты, по доброте своей, опасался, что меня обескуражит скотскость этой шлюхи и мое орудие греха окажется бессильным. Ты, по доброте своей, вручил мне бычий пузырь, дабы я не замарался об ее грязную пещеру. Ты уговаривал меня своим добрым тихим голосом закрыть глаза, дабы не пугаться ее ведьминского лица; не огорчаться, если у меня вдруг ничего не получится.
Получилось, Хуан! Я пропорол ее до самой глотки, мой окаменевший отросток, раздутый всей квартой жидовской крови, разворотил ее поганые потроха, долбал, не переставая, всю ночь. Она стонала, орала, потом хрипела, что так ее не имел ни один католик, ни один иудей или мавр; что так, наверное, дерет сам Сатана.
А я изливался в бычий пузырь, и только молил Кротчайшего, чтобы Он, не прощая мне эту мерзость, хотя бы пожалел и избавил от постыдных, сладких сновидений, в которых мою плоть и душу доводят до неистовства призывы нагой Изабеллы; терзает осиянная нагота Святой Мадонны.
Я сохранил этот пузырь, Хуан, – и иногда нюхаю его. Вонь Бьянки уже давно исчезла. Остался только запах моих нерожденных сыновей...
Да, Альфонсо де ла Кавальериа, мне страшно. Только Кротчайший знает, как мне страшно. Я иду, мучимый позывами и болью в колене – и мне страшно. Я боюсь тех древних, черных слов, что произнесут на кладбище старцы с бородами, вздыбленными, как загривки разъяренных псов. В ответ все силы ада обрушатся на меня и мой Великий План – но я иду.
Я дойду, а Колумб доплывет до Индии. Я дойду – и евреи будут изгнаны. А знаешь, почему я дойду, Альфонсо?
Потому что на всем моем пути жмутся к стенам домов испанцы. Они кланяются, крестятся, падают на колени – и им страшно, Альфонсо! Им страшнее, чем мне! А это значит – я уже победил. Это значит, что Колумб доплывет, что золото Индии будет нашим.
Это значит, что перед могуществом испанской инквизиции падут на колени народы, Папы, короли – как падают сейчас прохожие.
И состоится крестовый поход.
И воссияют повсеместно храмы Рождества Иисуса и церкви Матери Его.
In nomine Domini nostri Ihesus Christi!

Развалившийся на троне Фердинанд уже готов был подписать указ, разрешающий иудеям оставаться в королевстве (но жить в отдельных кварталах, возвращаться до ночи в свои дома и – главное – не общаться с маранами), как вдруг, осторожными меленькими шажками, в зал вошел щуплый старичок. Он старался выглядеть торжественно и зловеще, держал в дрожащей руке почерневшее – словно от горя – распятие, которое протянул королю.
Но голос старичка, особенно для представителей общины, был звучен и страшен, как шофар – трубный рог Йом-Кипура, Судного Дня:
– Иуда продал Иисуса за тридцать серебрянников, Ваше Высочество готово вторично продать Его за тридцать тысяч золотых. Но чем выше цена предательства, тем ужаснее наказание за него!
И прибавил шепотом, услышанным только Фердинандом:
– Я дам вам тридцать пять тысяч – за поступок великого правителя.
Король взял распятие, поцеловал, бережно положил на колени и стал рвать над ним указ нарочито медленными, претендующими на величественность движениями.
Так же медленно, но горестно, навсегда, пятились к выходу из зала представители общины.
Но старичок их опередил. Он не пятился, а понесся к дверям опять же меленькими – но теперь неуловимо быстрыми для глаза – шажками.
И казалось, что громадный паук лихорадочно спешит вернуться в свою преисподнюю, к своей прочнейшей паутине, сотканной из цепей и ошейников.
Но никто и помыслить не мог, что на самом деле Великий Палач бежит, забыв про больное колено, в отхожее место Алькасара…
…Сефарды, испанские евреи, были изгнаны, но нельзя сказать, что Испания от этого сильно выиграла.
Равно, как и то, впрочем, что сефарды – безнадежно проиграли.
…Но влияние Торквемады после этого стало почему-то угасать. Он засуетился. Начал делать явные глупости, например, попытался разом нарядить в санбенито примиренных всех испанских епископов… Однако, подлинного азарта преследования, прежней фантазии в придумывании новых жестокостей - не стало... Его побаивались, но уже, пожалуй, не боялись.
Через шесть лет он умер, так и не дождавшись сокровищ из открытой Колумбом «Новой Индии».
Впрочем, может быть и не оттого умер, что безлунной майской ночью 1492 года десять старых раввинов произнесли на еврейском кладбище Сарагосы слова, от которых кровь стыла в жилах – по крайней мере, у них самих. Вполне возможно, что просто жесточайший артрит. Просто возраст. Просто простата.

Примечания

Авторский вымысел опирается на некоторые сведения о деятельности Торквемады, почерпнутые из книги Х.А. Льоренте «История испанской инквизиции», и из Интернета.

1. Во имя Господа нашего Иисуса Христа (лат.)
2. Славен Отец, Господь наш (древнеевр.)
3. Фамилиарес – добровольные осведомители Святейшей инквизиции. Чести быть таковыми добивались представители родовитейших семей.
4. Санбенито примиренных, санбенито осужденных – разрисованные балахоны, которые надевали на приговоренных к публичному покаянию; сожжению.
5. Мараны – принявшие католичество евреи; мориски – крещеные мавры.
6. Бреве – послание Папы Римского, посвященное второстепенным проблемам. В отличие от буллы подписывалось кардиналом-секретарем, хотя и скреплялось папской печатью.
7. Забавно, что именно по таким особенностям походки «отбраковывались» поступавшие в аспирантуру некоторых академических институтов СССР в 60-70-е годы прошлого века.
8. Реконкиста – отвоевание народами Пиренейского полуострова территорий, захваченных маврами. Закончилась как раз в 1492 году разгромом Гранадского эмирата.
9. Ев. Матф. 1:25
10. Ев. Матф. 12:46-47; 13:55. Ев. Марка 3:32; 6:3.
11. Учитель легендарного Бенвенуто Челлини.
12. «Итгадаль вэйиткадаш» – начало иудейской поминальной молитвы (кадиш).
13. В значительной степени так оно и есть. Убедительные примеры – потомки самого Альфонсо де ла Кавальериа и дальний потомок маранов, каудильо Франсиско Франко, жестокой рукой заложивший основы устройства современной Испании.
14. Галаха – нормативная сфера в иудаизме, включающая законы Торы и дополнения к ним. Торквемада, несмотря на весь его католический радикализм, действительно мог признаваться евреем, поскольку (крещеная) еврейка Инесс была матерью его матери.
15. Принятию королевского эдикта о выселении евреев предшествовало сфабрикованное дело о ритуальном убийстве христианского ребенка; «признание» обвиняемых было получено под пыткой.